Сексуальная жизнь в Древней Греции - Лихт Ганс (лучшие книги без регистрации TXT) 📗
Лучшее для смертных - здоровье, затем - пленительная красота;
хорошо - когда есть богатство, нажитое честно, когда ты молод и среди
друзей.
Уже знаменитый мудрец, государственный деятель и поэт Солон считал, что радостное наслаждение жизнью - это состояние, достойное того, чтобы к нему стремиться, и другие великие умы (такие, как Пиндар, Вакхилид, Симонид) были с ним в этом согласны. И действительно, греческая культура есть не что иное, как хвалебный гимн Гедоне (iiеovn) или счастливому наслаждению жизнью и в особенности любовью. Сокровеннейшее естество греков - это обнаженная чувственность, которая, правда, изредка оборачивалась жестокостью (как в случае с римлянами), но несмотря на это наложила свой отпечаток на их коллективное существование, ибо, исповедуя чувственность и претворяя свою веру в жизнь, грек не встречал противодействия в лице ригористичных государственных законов или лицемерного осуждения со стороны общественного мнения. Из дальнейшего изложения станет ясно, что данное утверждение отнюдь не является преувеличением; я намерен показать, что все существование греков, а не только их частная жизнь, есть ликующее исповедание веры в чувственность. Поэтому - если не принимать во внимание отдельных исключений из общего правила - великие мыслители Греции также признавали право человека на чувственные наслаждения и даже - без колебаний и сомнений - видели в них необходимое условие человеческого счастья. Только в глубокой старости Софокл (Платон, "Государство", i, 329с) выскажет свое знаменитое суждение о том, что старость заслуживает восхваления, ибо освобождает от деспотизма чувственности; как будет показано ниже, представления великого поэта о данном предмете коренным образом отличались от тех, что были ему приписаны.
Афиней (Ath., xii, 510b), цитирующий вышеприведенные слова Софокла, упоминает затем мнение Эмпедокла, согласно которому некогда род человеческий не знал иных богов, кроме богини любви, в честь которой люди справляли празднества жизни.
ВСЕМОГУЩЕСТВО ЧУВСТВЕННОСТИ В ГРЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ
В эпоху создания гомеровских поэм велениям чувственности покорствовали и сами боги. Чтобы обрести возможность помочь грекам в их безнадежной борьбе, Гера решает очаровать своими прелестями супруга. Она наряжается и украшается с превеликим тщанием, как о том повествует Гомер ("Илиада", xiv, 153), наслаждаясь обстоятельным перечислением деталей. Не довольствуясь этим, под надуманным предлогом она берет у Афродиты "магический пояс любви и желания, которому покорны сердца всех богов и живущих на земле смертных". Афродита повинуется великой царице неба: "Так говоря, разрешила на персях иглой испещренный // Пояс узорчатый: все обаяния в нем заключались; // В нем и любовь и желания, лепет любви, изъяснснья, // Льстивые речи, не раз уловлявшие ум и разумных". После этого великая богиня прибегает за помощью к Гипносу, богу сна; она умоляет его погрузить Зевса в сон после того, как царь богов насладится с ней радостями любви; тогда у нее будут развязаны руки и она сможет помочь грекам.
Устрашенный Гипнос наотрез отказывается исполнить опасное поручение богини; лишь после того как она торжественной клятвой клянется даровать ему в награду одну из Харит, бог сна идет ей навстречу. Вместе с Герой отправляется он на гору Иду, с вершины которой Зевс созерцает бой греков с троянцами. Гипнос превращается в птицу и усаживается на высокую ель поджидать окончания любовных утех Зевса и Геры, описанию которых Гомер отводит более шестидесяти строк.
Гера изобретает различные предлоги, чтобы объяснить, зачем она так принарядилась; притворно прося прощения за то, что собралась в дальний путь, она разжигает в боге желание. Зевс потрясен ее красотой и говорит, что никогда прежде не горел таким желанием при виде женщины, как теперь; с простодушием, равного которому мы не найдем ни в каком другом произведении мировой литературы, чтобы польстить (!) жене, он разворачивает перед ней внушительный список женщин, покоившихся в его объятиях, которые не смогли разжечь в нем страсть, подобную испытываемой ныне.
В ответ на его уговоры без отлагательств предаться любви прямо на месте Гера замечает, что здесь их может увидеть кто-нибудь из богов, и предлагает удалиться в их супружеский покой в Олимпийских чертогах, где она утолит все его желания.
Гере быстро ответствовал туч воздыматель Кронион:
"Гера, супруга,ни бог, на меня положися,ни смертный
Нас не увидит: такой над тобою кругом распростру я
Облак златой; сквозь него не проглянет ни самое
солнце,
Коего острое око все проницает и видит"
Рек - и в объятия сильные Зевс заключает супругу.
Быстропод ними земля возрастила цветущие травы,
Лотос росистый, шафрани цветы гиацинта густые,
Гибкие, кои богов высоко от земли поднимали.
Там опочили они, и одел почивающих облак
Пышный златой,из которого капала светлая плата.
Так беззаботно, любовью и сном побежденный, Кронион
Спал на вершине Идеискои,в объятиях Геры супруги.
[перевод H И. Гнедича]
Хотя эта сцена из четырнадцатой книги "Илиады" является гимном всесильной чувственности, непревзойденным по той наглядности, с какой выразила себя здесь наивная поэзия, однако и в "Одиссее" мы обнаружим единственный в своем роде пример прославления всепобеждающей красоты. Я имею в виду эпизод из восьмой книги "Одиссеи" (viii, 266 ел.) - ниже я буду говорить о нем подробнее, - в котором Афродита наставляет рога своему мужу невзрачному хромому Гефесту, предаваясь любви со статным богом войны Аресом, дышащим молодостью и силой, - любви, конечно же, беззаконной, зато тем более сладостной. Однако вместо того, чтобы с болью в сердце скрывать свой позор от других, обманутый муж созывает на
пикантное зрелище всех богов: взорами, исполненными сладострастия, глядят они на обнаженных любовников, которые сплелись в тесных объятиях. Гомер завершает описание этой сцены следующими словами:
К Эрмию тут обратившись,сказал Аполлон,сын Зевеса: "Эрмий,
Кронионов сын,благодатный боговвестоносец, Искреннемне
отвечай,согласился ль бы ты под такою Сетью лежатьна постели
одной с золотоюКипридой?" Зоркий убийца Аргуса ответствовал
так Аполлону: "Если бмогло то случиться,оцарь Аполлон
стреловержец, Сетью тройной бы себя я охотно опутать
позволил, Пусть на меня бы,собравшись,богини и боги
смотрели, Только б лежать на постели одной с
золотоюКипридой!" Так отвечалон;бессмертныеподняли
смехнесказанный.
[перевод В. А. Жуковского]
Итак, здесь нет ни слова порицания, нет даже нравственного негодования; попрание супружеской верности самой богиней любви доставляет блаженным бессмертным только лишний повод для острот и веселья. Весь этот любовный эпизод есть не что иное, как гимн неприкрытой, обнаженной чувственности; это почти животное оправдание того, что зовется "грехом" в эпоху, ставшую свидетельницей победного марша ханжеской морали.
Афиней (xii, 511с) обращает наше внимание на то обстоятельство, что, согласно замечанию Теофраста, никто не называет счастливой жизнь добродетельного Аристида, но все почитают счастливцами сибарита Сминдирида и Сарданапала1.
Геракл ид Понтийский (Ath., xii, 512a), ученик Платона и сам прославленный философ, написал книгу "О наслаждении", из которой сохранилось немало фрагментов. Так, например, в ней Гераклид утверждает и доказывает, что роскошный образ жизни и, в частности, сладострастие, - это привилегия господствующих классов, тогда как труд и тяготы - удел рабов и бедняков; что все, кто восхваляет роскошь и сладострастие являются людьми утонченными и широко мыслящими, а потому их следует ставить выше, чем остальных. Справедливость этого положения демонстрируется на примере афинян, которые вопреки (а скорее всего - благодаря) своему чувственному образу жизни стали народом героев - победителей при Марафоне.
Подобные мысли не могли возникнуть на пустом месте; в связи с этим важно подчеркнуть, что такие взгляды имели весьма большое значение для общего мнения о правах чувственности. Великий поэт Симонид (PLG, fr.71) открыто вопрошает: "Разве без чувственных наслаждений жизнь смертных была бы счастливой? Разве без них не
