Год собаки. Двенадцать месяцев, четыре собаки и я - Кац Джон (мир бесплатных книг TXT) 📗
По мнению Дин, Девон занимает и будет занимать доминирующее положение как номер второй в иерархии нашей семьи (номер один — это, разумеется, я), что дает ему известные привилегии: он может, например, первым приступать к еде, хватать самые вкусные куски, забирать себе жевательные косточки и игрушки. Но если Девон превышает свои «полномочия», мне следует принимать меры.
Несколько разряжало ситуацию то, что Гомер просто обожал Джулиуса. Это чем-то напоминало отношения дедушки с внуком. Если Девон бросал на Гомера сердитый взгляд или хватал его игрушки, обиженный Гомер уходил к Джулиусу, сворачивался возле него калачиком — искал утешения. Эти двое стали самыми закадычными друзьями. Однако Джулиус был слишком добрым — или, пожалуй, слишком «над схваткой» — чтобы защищать своего маленького пушистого приятеля.
Иногда я отправлялся погулять с двумя бордер-колли, оставив Джулиуса дремать в доме или на дворе. Вернувшись часа через два — три, мы нередко заставали его в том же положении.
Я не раз задумывался: может быть, он чем-то подавлен? Он теперь двигался гораздо меньше, чем раньше. Переживает ли он еще утрату Стэнли? Прошло ведь совсем немного времени. Везти его к ветеринару я боялся. К тому же он нормально выглядел.
Мы с Девоном продолжали сражаться из-за Гомера. Щенок теперь даже не шел ко мне на зов, а это совсем никуда не годилось, да было и просто опасно при достаточно интенсивном движении. Но если я брал его на поводок, вынуждая идти рядом, хвалил и угощал, он сразу подчинялся, а Девон молниеносно налетал на нас, ревниво пытаясь Гомера оттолкнуть. Однажды он даже куснул его, за что тут же получил от меня шлепок по носу свернутой газетой. Однако и после этого продолжал демонстрировать непреклонную волю и независимый нрав. Я принадлежал ему. Пусть Гомер остается в доме, но обязан держать дистанцию.
Можно сказать кое-что и в защиту Девона. Гомер был удивительно милым и ласковым, мог обнюхать и лизнуть совершенно незнакомого человека. В свои шесть месяцев он был еще невелик, мог с комфортом устроиться у меня на руках. Девон с его странным нравом, конечно, получал от встречавшихся ему людей гораздо меньше похвал и ласки. Вероятно, он опасался, что привязанность и внимание, доставшиеся ему с таким трудом, опять могут быть утрачены. И был готов бороться за них.
Не имело смысла бить Девона или кричать на него, — это только пугало Гомера; если он чувствовал, что у нас с Девоном назревает ссора, то убегал, а увидев, что Девона обидели, бросался к нему, пытаясь лизнуть и успокоить. Гомер был решительно против всякого насилия. Теперь, если я собирался заняться с ним дрессировкой или пытался его причесать, он прятался. И как в такой ситуации мне следовало поступать? Если я сдамся, Девон перестанет обращать внимание на все мои команды; конечно, его бы это устроило. Если же я буду настаивать на послушании, то рискую нанести щенку психологическую травму.
Я испробовал новую тактику: если Девон налетал на Гомера или хотя бы с угрозой на него смотрел, то отправлялся во двор. Оттуда он не мог видеть, чем мы занимаемся в его отсутствие. Иногда это срабатывало. А Гомер был хорошим учеником.
Потом я решил брать Девона с собой, когда шел дрессировать Гомера, чтобы старший показывал младшему, как нужно выполнять команды. Держа строгий ошейник в правой руке, я протягивал левую, как при команде «жди!», а если Девон хоть чуть-чуть подавался к Гомеру, швырял ошейник на землю перед самым его носом. Сперва это до смерти пугало Гомера, но он был умен и через пару недель понял, что я сержусь не на него, а на Девона, что он получает лакомства, а тот — нет; что я сумею его защитить.
Теперь он держался свободнее, не так пугался собаки, занимающей в иерархии номер два (номером один оставался, конечно, я). Но был осторожен и не переступал через ту невидимую границу, которую Девон начертил вокруг меня. Я видел, как день за днем тает его прежний страх. Он подбегал на мой зов, виляя хвостом, веселый и счастливый, но никогда не оставался рядом надолго. В округе у него нашлись друзья. Просто маленький мистер Добросердечие был почти такой же, как Джулиус. В нашей компании установилось своего рода перемирие, не без некоторого напряжения и необходимости соблюдать осторожность, но без явной враждебности — она постепенно исчезала.
С приближением зимы стало особенно заметно, как Джулиус все больше и больше теряет силы. На наших прогулках он так сильно отставал, что мне приходилось выгуливать его отдельно. Он потерял интерес к обнюхиванию встречающихся на пути предметов. И с каждым днем становился все более скучным, стремился быть со мной, но не хотел уходить из дома. Даже для такой спокойной, скорее ленивой собаки это было необычно. С ним что-то случилось.
В декабре, терзаемый дурными предчувствиями, я повез его к ветеринару. И услышал от д-ра Кинг еще один страшный диагноз — рак толстого кишечника. И опять мне предстоял страшный выбор. Или недопустимое посягательство на чужую жизнь, или лечение (операция либо химиотерапия), сомнительное в смысле эффективности. А свелось все опять к тому же решению. Тот же кафельный пол, те же прощальные объятия. Джулиус лизал руки д-ру Кинг и ее помощнице, когда ему делали инъекцию.
«Глупый! — сказал я, дрожа, гладя его большую голову, лежавшую у меня на коленях. — Перестань. Ты что, не понимаешь? Ведь они убивают тебя».
Продолжая ласкать Джулиуса, стараясь сохранить самообладание, чтобы не испугать его, я тихонько сказал: если существует такое место, как рай, то он там, конечно, сделал зарубку.
Для него найдется горная вершина, с которой он станет глядеть на луг. Увидит много всяких цветов. И сможет наслаждаться их ароматом, даже не вставая с места. Будет светить солнце. Груда жевательных косточек, сдобренных арахисовым маслом, обнаружится совсем рядом, и запас их никогда не иссякнет.
Внизу на лугу время от времени станут появляться лисы, кролики, олени или еноты, но — для рая Джулиуса это особенно важно — его будет отделять от них река, значит, ему не понадобится гоняться за ними. Он сможет спокойно наблюдать жизнь и размышлять над ее тайнами.
Я пообещал, что он встретит там и Стэнли. Теперь они соединятся навеки, а у Стэнли будет там неисчерпаемый запас всяких палок и веток, чтобы прятать их в разных секретных местах.
В отношении себя — скажу честно — у меня уверенности нет. Я не такой щедрый и любящий, как мои лабрадоры. Как Джулиус. Уж он-то точно обретет покой. И вот, пока я, запинаясь, все это бормотал, мой белый Джулиус тихо ускользнул от нас.
Позже Эмма, моя дочь, позвонила домой и спросила, как я себя чувствую. «У меня как будто кусок из сердца вырвали, боюсь, эта рана никогда не закроется». В самое разное время я начинал вдруг задыхаться от невыплаканных слез — за компьютером, в машине, по утрам, когда я глядел в угол на собачью кровать, в которой больше не было Джулиуса.
Меня спрашивали, знал ли я или хотя бы подозревал, что кто-то из лабрадоров болен, когда решился взять Девона и Гомера. Трудно ответить на этот вопрос однозначно. Всякому человеку, которому уже за пятьдесят, если только он обращает внимание на окружающих, присуще обостренное чувство смертности всего живого. А лабрадоры недолговечны. Вне всяких сомнений, я следил за моими собаками, пусть даже безотчетно. Я чувствовал, что они обе как-то изменились, стали слабее. Возможно, именно это обстоятельство подсознательно побудило меня взять сначала Девона, а потом Гомера.
Но мысль, что кто-то из лабрадоров умрет скоро, не приходила мне в голову. Я думал, что они побудут с нами еще по крайней мере несколько лет. Покажут новичкам все излюбленные места, познакомят их с укладом жизни нашей увеличивающейся семьи. Я мечтал, как летом Стэнли будет учить их плавать в Бэттенкилле. Такова жизнь: одни пришли, другие ушли. Получилось симметрично… но слишком поспешно.
И вот опять у меня только две собаки. Девон иногда поглядывал вокруг, будто бы в поисках Джулиуса, но, по правде говоря, он всегда предпочитал, чтобы мое внимание принадлежало ему безраздельно. А Гомер казался потерянным. Я видел, как песик бродил по дому, искал своего приятеля. Я сажал его к себе на колени. Думал хоть этим его немного утешить. Мне, во всяком случае, становилось немного легче.
