Урок - Богат Евгений Михайлович (онлайн книги бесплатно полные .TXT) 📗
Часть третья
ЭТИ ДЕСЯТЬ ДНЕЙ
Андрей Адамович. На первом экзамене, десятого июня, он получил «удовлетворительно» и повторял, что доволен, как слон. А шестнадцатого июня был экзамен по патофизиологии. Доктор медицинских наук Б. накануне второго экзамена, на консультации, заявил, чтобы мы все явились с записями его лекций, и добавил, что если лекции записаны разными почерками, то эти конспекты для него недействительны и он к экзамену не допустит, поставит двойку. Валеры на консультации не было, он был у родителей в Орехове. А некоторые лекции он не писал. У него была феноменальная память, и поэтому он записывал лишь то, что заключало в себе особые трудности для запоминания. Но ему было известно, что экзаменатор Б. требует полной записи лекций. Не было ему лишь известно, что Б. не терпит разных почерков. Поэтому он одолжил у кого-то тетрадку, и пока он готовился к экзамену в Орехове, его отец переписал из нее несколько лекций.
И вот экзамен. Валера начал отвечать по билету, но экзаменатор посмотрел, полистал тетрадь, увидел, что разные почерки, закричал, что это обман, что Валера к экзамену не готов, и, не дав ему ответить по билету, выставил вон…
Илья Огнев. Б. единственный в институте, кто требует, чтобы все было записано одним почерком. Понимаете, для Валеры это была катастрофа. Если бы он любил медицину, то, наверное, отнесся бы к этому легче и разумнее, пошел бы на завтра к Б., договорился бы о пересдаче. Но уже после первого экзамена, десятого июня, он говорил мне, что окончательно разочаровался в медицине. Когда он завалил шестнадцатого, мы его ободряли, я напомнил ему, что на первом курсе мы завалили биологию и ничего — пересдали. За студенческую жизнь мало кто двоек не пережил.
Б. Кудряш (декан лечебного факультета). Есть ли такой писаный или неписаный закон, чтобы показывать экзаменатору конспекты, да еще обязательно одним почерком? Конечно, нет. Откуда студент черпает познания, это его личное дело, лишь бы ответил толково. Б., разумеется, не прав. Но нелепо рассматривать это как некую катастрофу. У Барышева на первом курсе была пересдача, он отнесся к ней адекватно. И, извините меня, двойка по патофизиологии — это отнюдь не крушение судьбы. Можно было что-то понять, если бы он был типичным и законченным отличником, болезненно-драматически переживающим даже тройку. Но ведь он в основном на тройки и учился.
Андрей Адамович. …А недели за две до этого, то есть до двойки по патофизиологии, мы отмечали в общежитии его день рождения. Он играл на гитаре, пел, был, как обычно, душой коллектива, и, помню, я подумал: вот у кого можно занять-одолжить в тяжкую минуту душевную и телесную силу.
Семнадцатого июня, после этой нелепой истории с разными почерками, я пошел рано утром к Валерию, он был мрачный, я пытался его развеселить, но ничего у меня не вышло. От всех моих шуток он без улыбки отмахивался — голова болит.
А через четыре дня — третий экзамен, по патоанатомии. Когда я заговорил об этом, Валера ответил, что после патофизиологии патоанатомию учить неохота. На консультацию он не явился…
Ирина, девушка, которую он любил, была в то время далеко. Мы все, как и обычно перед экзаменами, зубрили…
С. И. Рябова (квартирная хозяйка). Шестнадцатого, когда он вернулся после экзамена, он меня обманул, говорил, будто бы тройку получил, я уже потом узнала, что двойка. Был печален, а я ему и говорю: «Подумаешь, тройка, не переживай!» Он и отошел немного. А восемнадцатого мы отделывали с ним кухню, он был мастер на все руки. Когда мы закончили работу, я, помню, спросила: «Вал ера, ну как у нас кухня?» Он ответил: «Ой, тетя Сима, до чего же у нас хорошо!» И я порадовалась, что работа его отвлекла, позабавила, я любовалась кухней, особенно хорошо, ну, даже художественно он полки обстругал, покрыл лаком и повесил. Любовалась я кухней и думала: хорошо, когда хороший человек рядом живет.
И говорю ему: «Сынок, у меня двадцатого день рождения». Он спросил: «Сколько же лет вам будет?» А я ответила: «Шестьдесят один».
И вот наступило двадцатое, мой день рождения. Часов в девять утра я позвала его: «Валер, Валер», а он — не ответил. Я пошла на базар, пошла в парикмахерскую, вернулась домой в пятнадцать часов пятнадцать минут. Почему время точно запомнила? По радио была передача наша местная, и время назвали. Вижу, на полу в сенях записка: сестра его двоюродная была, но не застала и под дверь сунула. Я вошла в его комнату, а там на тахте записка ко мне лежит: «Тетя Сима, я страшно виноват перед Вами, позвоните моим родителям в Орехов». Я и думаю: о чем же это? А потом вижу: еще три какие-то записки: Адамовичу, т. е. товарищу, Барышевым, т. е. родителям, и Туровской…
Я стала озираться в ужасе, озираюсь, чуя недоброе, вижу, очки его лежат солнцезащитные и накурено, много курил. Я, себя не помня, кинулась на чердак, потом зачем-то в сарай побежала, а тут и гости нагрянули — ведь день рождения!
Андрей Адамович. В записке ко мне было всего лишь несколько слов: «Помнишь, мы с тобой говорили о смысле жизни?»
М. Н. Сидорова (психолог — суицидальная служба). В этой истории есть одно, казалось бы, внешнее, но весьма важное обстоятельство: день рождения хозяйки квартиры. Валерий относился к людям бережно и участливо, стараясь ни с кем не общаться, когда у него дурное настроение. Он был человеком скрытным, и он был человеком душевно тонким. Для того чтобы этот человек решился в день рождения хозяйки, в общем-то симпатичного ему лица, совершить то, что он совершил, нужно особое состояние безысходного отчаяния, которое не может ждать, которое требует немедленного выхода, разрешения. Или — некое событие, встреча с которым невыносима. Этим событием был, видимо, экзамен по патоанатомии двадцать первого июня. Двадцатого июня, в день рождения Рябовой, он уходит из жизни и тем самым избавляет себя от экзамена двадцать первого июня. Все мои собеседники, имеющие отношение к мединституту, вспоминали, что на первом курсе у Валерия был тоже завал — по биологии, была пересдача, и, в сущности, ситуация, возникшая шестнадцатого июня, не была новой. Это было уже однажды испытано и пережито. Но между положением Барышева на первом курсе и на третьем была огромная разница.
Во-первых, он уже затратил массу сил на это немилое для него и чем дальше, тем больше гнетущее дело — медицину. А во-вторых, он встретил Ирину.
Он, двадцатилетний мальчик, хотел быть для нее, двадцатисемилетней женщины, старшим: он и вообще-то все время стремился к тому, чтобы быть старше ровесников. В последние недели он отпустил усы. Чисто внешняя, но важная деталь. Он должен быть для нее мужчиной, надеждой и опорой, он и писал ей, как старший: «Я тебя на руках носить буду». И он хотел быть не просто мужчиной, а мужчиной, который, образно говоря, положит, если надо, к ногам любимой женщины все царства мира. А что вместо этого? Мальчишка-студент, неудачник, жалкий несмышленыш. Она, женщина, получает там где-то пятерки, защищает с блеском диплом, и он ее со всей искренностью любви поздравлял с этим, — а он, он…
Но не наваждение ли это, не дурной сон?! Умереть из-за неудачи на экзамене, даже на двух, на трех?! Соверши резкий шаг в сторону, разруби узел, начни сначала и жизнь, и самоосуществление! Молодой, сильный, талантливый… Живи. Сколько выходов, сколько решений, сколько вариантов! Ведь он мог после рокового этого завала с разными почерками забрать документы из мединститута и уехать совсем из этого города — на БАМ, на какую-нибудь стройку, на Север, на Дальний Восток, работать там — ну, хотя бы оформителем в Доме культуры, ведь он был художником, — или «обыкновенным» рабочим — все мои собеседники отмечали, что физически он был сильным. И писать там стихи, рисовать, читать книги, искать себя и в конце концов найти. Ирина была бы далеко… Пиши письма, завоевывай или, если не хочешь ни на день расставаться, забирай документы из этого набившего оскомину мединститута и уезжай в тот город, где живет и работает она. А потом с нею уезжай куда-нибудь далеко от места первой жизненной неудачи. Перед тобой вся жизнь, вся земля. Ведь было ему только двадцать лет.
