Патриот - Навальный Алексей (серия книг .txt, .fb2) 📗

Любимая поговорка военных до сих пор — «Кто был в армии, тот в цирке не смеётся». Анекдоты про офицеров, дающих солдатам приказ «копать отсюда и до обеда», весьма близки к реальности. В частности, знаменитые истории о том, как в армии красят траву в зелёный цвет, чтобы она выглядела покрасивей к приезду проверки, — истинная правда, я видел это своими глазами. Не сказать, чтобы это кого-то особенно шокировало. Наоборот: все добродушно посмеивались, признавая, что это очередная неизбежная армейская дурость. Такая вот просто деталь жизни, в каком-то смысле даже милая. Интересно, что в армии принято немного бравировать этим постоянным идиотизмом — это я начал замечать, когда стал постарше. Всё время отмечалось, что наши солдаты и офицеры настолько привыкли выполнять бессмысленные приказы, что, конечно, в боевых условиях проявят чудеса дисциплины. Все живут так плохо и так привыкли к тяготам, что, вне всяких сомнений, в случае войны победят изнеженных американцев с их комфортными казармами и отдельными квартирами для офицеров.

Я терпеть не могу слово «менталитет» и считаю, что это совершенно выдуманное явление, однако какой-то народный характер явно существует, и эта бравада лишениями, которых легко было бы избежать, — важный элемент русского народного характера. Мы страдаем от ужасной жизни, жалуемся и критикуем власть, но одновременно гордимся своим умением выживать в жутких условиях и считаем его большим конкурентным преимуществом в гипотетическом, но очень важном для нас противостоянии наций. Мол, японцы, конечно, делают хорошие машины, но попробовал бы японец собрать работающий автомобиль из запчастей от трёх разных и ржавого металлолома, как Василий Петрович из соседнего подъезда! Я и по себе это замечаю. Приезжая куда-нибудь за границу и сравнивая политическую деятельность оппозиционера в России и в Европе, нет-нет да и скажешь что-то вроде: «Попробовали бы вы заниматься политикой, если после каждой встречи с избирателями вас сажали бы на месяц под арест!» Получается, вроде как гордишься тем, что у нас среда обитания настолько суровая, а политика настолько настоящая, что нужно обязательно в тюрьме сидеть.

Не нужно быть большим психологом, чтобы понять корни этого чувства: русские хотят нормальной жизни. Мы тоскуем по ней, отлично осознавая, что все существующие проблемы мы создали себе сами. Но нельзя же самих себя признать дураками — значит, нужно найти повод для гордости там, где его совсем нет.

У нас дома политические разговоры вели достаточно часто и к власти относились критически. То же самое, как мне кажется, было и в других семьях, которые я знал. Это может показаться странным: как же так, ведь все офицеры обязаны были быть членами Коммунистической партии, пропаганда среди военных и контроль над идеологической лояльностью были важнейшей государственной задачей. Но эффект был ровно обратный. Слово «политработник» (офицер, отвечающий за идеологическую работу с подчинёнными) всегда произносилось в ироническом контексте. Над ними посмеивались, понимая, что единственная должностная обязанность этих людей — врать. Грандиознейшее несоответствие между тем, что говорили политработники, и реальной жизнью было, опять же, очевидно даже ребёнку, когда взрослые дяди приходили в школу, чтобы рассказать о преимуществах советского строя. Служивший на Кубе офицер рассказывал о кознях американцев и о том, как хорошо стало жить на «Острове свободы» после победы революции, а детей интересовало только, правда ли, что там можно купить в магазине кока-колу, и какой счастливый билет должны вытянуть твои родители, чтобы их отправили служить хоть куда-нибудь за границу.

Если капитализм так ужасен, что мы должны рыдать от счастья, потому что нам повезло быть советскими детьми, то почему самое большое моё сокровище — две разноцветные банки от импортного пива, такие красивые и нездешние, что все гости (не только дети, но и взрослые) обязательно берут их в руки и разглядывают? Почему идущие в Доме офицеров редкие иностранные фильмы, повествующие о тяжкой борьбе рабочего класса с угнетателями, так сильно смущают зрителей — ведь в них все угнетённые ходят в джинсах, сидят в барах и ездят на машинах? Характерно, что классический американский фильм «Гроздья гнева», рассказывающий о драме разорившихся американских фермеров и идеологически отвечавший целям советской пропаганды на сто процентов, был закуплен в СССР, но быстро снят с проката и демонстрировался только узкому кругу избранных. Это пришлось сделать потому, что нелегко было объяснить широким народным массам, каким образом американская семья, погибающая от нищеты во времена Великой депрессии, имеет собственный автомобиль и, судя по всему, чувствует себя лучше, чем обычный советский колхозник.

Неудивительно, что всё это беспрестанно обсуждалось на кухнях, но особым образом. На меня огромное впечатление производила подушка. Все советские люди обожали критиковать власть, но одновременно боялись всемогущего КГБ (в терминологии военных городков — «особистов», то есть сотрудников Особого отдела). Главные опасения вызывала прослушка. Конечно, невозможно представить себе существование достаточного количества КГБшников для прослушки разговоров в каждой квартире через телефонный аппарат. Тем не менее, когда к отцу приезжали друзья и они, выпив на кухне, начинали ругать власть, мать накрывала телефон подушкой. Выглядело это дико, и, когда я спрашивал, зачем она это делает, мать отмахивалась: наболтают всякого, вдруг кто-то услышит. Это удивляло: взрослые обсуждали абсолютно бытовые вещи. «Антиправительственные» разговоры в большинстве случаев сводились к тому, что невозможно купить болгарский кетчуп, а очередь за мясом нужно занимать в пять утра. Я совершенно не понимал, чего они боятся и чего в этих разговорах особенного. Любой школьник бывал в магазине, видел огромные очереди, знал, что самое популярное слово в Советском Союзе — «дефицит»; что тут такого, если люди говорят о том, что видят своими глазами? Но делать этого нельзя. Значит, есть какие-то люди, которые запрещают говорить очевидную правду, мало того: они наняли других людей прослушивать телефон в моей квартире. От них мы должны защищаться подушкой. Какая ирония: всё это было в духе знаменитого романа Оруэлла «1984», а моё первое воспоминание об этой подушке — второй класс школы. То есть 1984 год.

Несмотря на критику власти и даже на то, что дома у матери, как рассказала она мне позже, был экземпляр книги Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», который в атмосфере строжайшей секретности дали почитать бабушке на работе, всё это ни в коем случае нельзя было назвать каким-то диссидентским или антисоветским настроем. Когда умер Брежнев, мать плакала. Не то чтобы она его очень любила, но все плакали — и она плакала. Очень хорошо помню тот день, потому что я тогда врубил музыку на всю квартиру.

Я топтался у проигрывателя и выбирал, какую пластинку врубить. Что я её именно «врублю», у меня сомнений не было. Какой смысл слушать музыку, если её не слушает никто другой? Это правило утвердилось во мне как раз где-то в шестилетнем возрасте и существовало как закон лет до двадцати. Что заставляет человека, желающего послушать рок-музыку, обязательно поставить одну колонку на подоконник открытого окна? Не знаю, что-то меня всё время заставляло. Видимо, любовь к соседям.

Тогда, в 1982-м, рок-музыки в нашем семейном наборе пластинок не существовало, зато мы жили на первом этаже, и я заранее радовался, что всем будет хорошо слышно. Отлично помню, что остановился я тогда на Адриано Челентано — итальянская эстрада была и популярна, и дозволена. Аккуратно достаю пластинку, точным движением ставлю иголку прямо на полосочку паузы перед нужным треком. Родители разрешали возиться с проигрывателем сколько угодно, и я был профи.

Хриплый и такой нездешний голос итальянского бунтаря раздаётся на всю округу. Я очень доволен. Но минуты через полторы (песня ещё не закончилась) в квартиру врывается мама. Она явно была где-то рядом с подъездом и бежала сюда так быстро, как могла, — это ясно по её дыханию. «Ты что, с ума сошёл?!» — кричит она мне. Я в ужасе и не могу даже вымолвить: «Вы же мне разрешили». По маминому лицу видно, что я сделал что-то такое, что прежние разрешения не действуют и, скорее всего, не будут действовать никогда.