Как уничтожили «Торпедо». История предательства - Тимошкин Иван (книги бесплатно читать без .txt) 📗

Как настежь распахнутые окна

У замечательного русского писателя Ивана Бунина в книге «Жизнь Арсеньева» есть фраза, поразившая меня своей какой-то пророческой загадочностью. В одной из последних глав он вдруг, как это бывает у писателей, обронил: «Воспоминания – нечто столь тяжкое, страшное, что существует даже особая молитва о спасении от них». Как верно сказано! Мне бы очень хотелось, чтобы, читая нашу с Михаилом беседу, вы поняли, что имел в виду Бунин, и помнили об этом.

– Какое у вас самое первое воспоминание об отце?

– В 1966 году, в день возвращения сборной СССР с чемпионата мира (мне тогда едва исполнилось пять лет), мы с мамой поехали встречать отца в аэропорт. Как сейчас помню, он вышел к нам (а может быть, выбежал) – молодой, красивый, с безукоризненным пробором, в нейлоновом плаще, с саквояжем в одной руке и большим игрушечным самолетом в другой. Обнял и поцеловал маму, потом подхватил меня на руки и сказал: «Ну вот, Мишань, этот самолет – тебе, смотри, почти как настоящий».

Еще запомнилось, как отец впервые взял меня с собой на тренировку «Торпедо». А чтобы я не скучал, бросил мне настоящий футбольный мяч. Мне тот мяч тогда казался едва ли не больше меня. Впоследствии отец не раз брал меня с собой и на стадион, и в Мячково, но почему-то то ощущение большого и тяжелого мяча врезалось в память особенно.

– Отец всю жизнь играл только за один клуб – «Торпедо». Но команда в разные годы была разной. Он как-то сравнивал их?

– Конечно. Он всегда говорил о двух «Торпедо». Вернее, о двух составах одной команды – 1960 и 1965 годов. Футболисты первого, на его взгляд, были талантливы от бога, они были одареннее, универсальнее. А в 1965-м успех был достигнут за счет трудолюбия. Ну а команда конца 1970-х – начала 1980-х годов была, увы, явно не в его вкусе. Помню, однажды он пришел хмурый. Спрашиваю: «Пап, ты чего? Где был?» Он ответил не сразу: «Да на стадионе был, на игре «Торпедо». Ничего не могу понять. Понимаешь, Мишань, молотобойцы какие-то на поле выходят. Разве это футбол?»

– Команду 1960-х он, наверное, неразрывно связывал с именем Виктора Александровича Маслова?

– Да, он очень уважительно относился к «деду» – так звали Маслова все футболисты. Собственно, их отношения были более близкими. Мы ведь с Виктором Александровичем жили в одном подъезде: мы – на пятом этаже, он – на четвертом. Естественно, он часто бывал у нас дома. Заходил в гости и после того, как отец закончил играть. Спрашивал, как дела. Обращаясь ко мне персонально, он неизменно то ли констатировал, то ли уточнял для себя: «Ну что, бегаешь, пацан?» Отец считал его гениальным тренером, ярчайшей личностью.

Помню, когда был маленьким, не раз бывали в гостях у Валентина Козьмича Иванова – мы ведь одногодки с его сыном Валькой. К нам в гости частенько приходил Бреднев – или дядя Володя, как я его называл. Сейчас он генерал, работает в МИДе. Мне было очень приятно, когда в прошлом году на открытии памятника Эдуарду Стрельцову он, увидев меня, подошел и обнял: «Ой, Миша, как давно мы с тобой не виделись», – и заплакал. Отец дружил с известнейшим футболистом и хоккеистом Вячеславом Соловьевым, был в близких отношениях с Борисом Батановым.

– А со Стрельцовым?

– Они часто встречались, общались и, безусловно, были близки друг другу своим пониманием игры. Относительно внефутбольных отношений существуют разные мнения. Кто-то говорит, что они дружили, кто-то сомневается в этом. В принципе, Стрельцов был очень простой – как обычный работяга, идол всех автозаводцев. Отец в какой-то мере был его антиподом – интеллигентный, в хорошем смысле светский человек, со знанием иностранного языка… Круг интересов вне футбола – вот что у них было разным. А в футболе их объединяло многое. Даже уход из него был общим. Когда им намекнули, что пора заканчивать, для них это было сильнейшим ударом, прежде всего психологическим. После автокатастрофы, после того как отец побывал в состоянии клинической смерти, после того как врачи собрали его буквально по кусочкам, ему было тяжело играть. Но, наверное, указать на дверь можно было как-то иначе, мягче, что ли. С другой стороны, он не стал бы сидеть в дубле. Был самолюбивым. Да и после тех вершин, на которых побывал, опуститься в дубль? Нет, он бы этого не вынес.

– Врачи, насколько я знаю, запретили ему играть в футбол…

– Да, это так. И то, что отец провел еще с десяток матчей, забил два-три мяча, причем один из них – самому Льву Ивановичу Яшину, было уже на пределе всех возможных физических и психических сил. Но, с другой стороны, он не мог не вернуться. Думаю, отец хотел доказать прежде всего самому себе, что после аварии он сможет вновь, наперекор всему, вернуться в футбол. Когда произошла автокатастрофа, мне было всего семь лет. Значительно позже я осознал, что случилось. Начались неувязки в семье. Я ведь отца и маму в детстве редко видел – отец играл, был постоянно на сборах или в разъездах, а мама тогда еще танцевала в ансамбле «Березка». Жил я в основном у бабушки с дедушкой – маминых родителей. Они были артистами, выступали в цирке.

– А как отец вел себя после автокатастрофы? Чего ему стоило пережить все это?

– Мы с ним нечасто говорили на эту тему. Для него это явилось очень страшным ударом, который, видимо, не был рассчитан на его силы. Но прилюдно он ничего не показывал, все держал в себе. Так же, хотя это, конечно, несравнимо, он переживал то, что ему в нескольких эпизодах не удалось сдержать Пеле, когда пришлось играть против него.

– Вы имеете в виду матч сборных СССР и Бразилии в Москве в 1965 году?

– Да. Много лет спустя он поделился со мной своими переживаниями. «Понимаешь, Мишань, – горячо говорил он, – я был в полной уверенности, что справлюсь. Ведь в то время меня признавали лучшим футболистом страны, я находился в прекрасной физической и игровой форме, изучил по киноматериалам матчи с участием Пеле. Ну, кажется, все о нем узнал. А вышел на поле – и проиграл. Ты спросишь: почему? Таких футболистов, как Пеле, полностью выключить из игры невозможно – если, конечно, соперничать честно. Мало того, что он укрывает мяч корпусом так, что не подобраться, – у него еще и голеностоп, как на шарнирах: вычислить, в какую сторону он от тебя уйдет или какой сделает финт, практически невозможно». Он очень переживал, что не сумел закрыть Пеле, – это чувство не притупилось даже спустя многие годы. Но абсолютно не правы те, кто считает, будто после той игры в отце якобы что-то надломилось. Главным его качеством как профессионального игрока было умение извлекать уроки из своих неудач. Через год, на чемпионате мира в Англии, он прекрасно доказал это, блестяще справившись с опекой венгра Альберта, немца Зеелера, португальца Эйсебио. Повторюсь, он очень переживал свои неудачи, но одновременно анализировал их – и в следующем матче против того же соперника обязательно играл уже по-иному. Думаю, что в нем пропал талант тренера. Если бы не бюрократические козни, он мог бы работать в «Торпедо» в этом качестве. Отец очень тонко чувствовал и понимал игру. Минут через 10–15 какого-нибудь матча он уже мог сказать, кто победит. И в подавляющем большинстве случаев угадывал. Однажды я его спросил, как ему это удается. Он ответил: «Знаешь, Мишань, в жизни есть некоторые вещи, которые очень сложно, если вообще возможно, объяснить. Это – одна из них. Понимаешь, футбол вообще очень сложно объяснить».

– Он мог бы стать и функционером в нашей Федерации футбола, и журналистом, не так ли? Но в итоге так никем и не стал. Как думаете, почему?

– Сложный вопрос. С годами я все больше начинаю понимать отца. Он ведь любил не только футбол в себе, но и… себя в футболе. Вот это и пришло в противоречие с тем временем, в котором ему довелось жить. Судьба отца, думаю, не могла сложиться иначе.

Помню его лицо, его неповторимую улыбку, добрые веселые глаза, черточки морщин в их уголках и… немой вопрос, так им и не озвученный – он никогда ни на что не жаловался: «За что?»

За что после окончания карьеры он остался один? Ведь по большому счету лишь несколько человек до конца поддерживали отца в его отчаянных попытках хоть каким-то боком остаться в футболе. Как только эти попытки окончательно провалились, его не стало. Мне трудно представить, как же надо было любить эту игру, чтобы, лишившись ее, потерять всякий смысл в жизни.

– Он страдал от одиночества?

– Да. Спустя какое-то время после автокатастрофы многие прежние «друзья» от него отвернулись. Помню, его не пускали на стадион на прощальный матч Льва Яшина. То ли не узнали, то ли по каким-то другим причинам. И тут его увидел вышедший из автобуса немецкий тренер Гельмут Шен. Он подбежал к отцу, обнял его, поцеловал и, кажется, накричав на контролеров, провел на трибуну. В тот вечер отец пришел домой поздно, навеселе (наверное, там был банкет), но очень счастливый. Он сиял. Появились мысли кого-то тренировать, кому-то написать статью. Он буквально расцвел, был готов горы свернуть. Помню, как он радовался тогда, когда его приглашали играть за ветеранов, а значит, пообщаться.

Вспоминается, как начальник строительного цеха ЗИЛа Вячеслав Гумбарг – большой поклонник «Торпедо» – в трудную минуту, когда от отца отвернулись буквально все, позвонил ему и попросил заняться футбольной командой его цеха, участвующей в первенстве завода. Отец сразу расцвел, стал активно заниматься делами, отыскал в столе свой «Оскар», врученный ему на чемпионате мира 1966 года как футболисту, вошедшему в символическую сборную (такой же был только у Льва Яшина), начистил его и побежал показывать мальчишкам той самой цеховой команды.

– А Аркадий Вольский? Ведь именно он настоял, чтобы Воронина взяли тренером в торпедовскую школу, хотя тогдашнее руководство, перестраховываясь – мол, как бы чего не вышло, – отказывало ему в этой работе.

– Аркадий Иванович, пожалуй, остался единственным человеком, кто был с отцом до последнего дня его жизни: звонил, приглашал в гости… В общем, до конца боролся – даже не за него, а вместе с ним.

А сколько переживаний доставляла отцу ежегодная посылка из Германии от фирмы «Адидас» с последними моделями спортивного костюма, бутс и личным письмом от президента фирмы г-на Дасслера. Не правы те, кто говорит, что он якобы воображал себя рекламным агентом этой фирмы. Да, в то время он уже не был действующим футболистом, но за его былые заслуги и многолетнюю рекламную деятельность, за заработанный звездный статус «Адидас» ежегодно присылал ему посылку с комплектами формы – для него и для меня. И каждый раз он ездил в аэропорт и простаивал на таможне огромную очередь. А потом в аэропортовском отделении КГБ каждый раз бывал вынужден долго объяснять, почему и по какому праву ему приходят посылки из Германии. Я уж не говорю о том, что в эту посылку всегда вкладывались деньги – они до него никогда не доходили, а шли в фонд уж не знаю какого развития.

– Вернемся в те годы, когда Валерий Воронин был футболистом. Вы рассказывали о том, как он переживал свои личные поражения. А командные принимал так же близко к сердцу?

– Конечно, тут он не делал различия. Когда в 1964 году наша сборная проиграла испанцам на их поле финал чемпионата Европы, он был очень огорчен поражением. И особенно переживал за Бескова – они были очень дружны. Константин Иванович не раз бывал у нас дома. А как они вместе пиво пили – целое действо. Отец заранее готовился к приезду, покупал на рынке раков, а Бесков привозил какое-то особенное пиво. Садились они на кухне – и допоздна беседовали о футболе. А по поводу того финального матча отец говорил так: «В принципе, Мишань, победить нам тогда было практически невозможно. Нам бы просто не дали это сделать. Собственно, футболом там и не пахло. Это была чистейшей воды политика». Бесков, кстати, не раз и не два звал отца к себе в «Динамо», но тот был патриотом своей команды.

– А чем для него было «Торпедо»?

– Всем. Больше чем домом. Всей жизнью. А ведь отца хотел видеть в своих рядах даже мадридский «Реал». В том же 1964 году Гельмут Шен пригласил его в сборную Европы. И там произошел такой интересный момент. После матча кто-то из немецких футболистов – кажется, Шульц – пригласил Бобби Чарльтона, отца и еще нескольких игроков к себе в номер. У них была банка икры, бутылка водки и упаковка пива. О том, что было дальше, отец рассказал мне много позже: «А ты знаешь, Мишань, что в 1964 году я мог остаться в Испании навсегда? Там же, в гостиничном номере, на меня вышли агенты мадридского «Реала» и, предложив сумасшедший по тем временам контракт, уговаривали не возвращаться на родину, а переехать на постоянное местожительство в Испанию». Я спросил: «Ну и как, что ты думал?» – «Знаешь, было, конечно, очень соблазнительно, очень. Но не из-за денег. Появилась возможность поиграть в классной европейской команде. Однако стоило мне представить, что будет здесь с вами – с тобой и мамой… Что вас, конечно же, не только не выпустят ко мне, но, не дай бог, репрессируют… И сразу пропало все желание». Кстати, в 1965 году, когда «Торпедо» играло с миланским «Интернационале», итальянцы также звали отца к себе.

– Итальянцы тогда предпочитали закрытый футбол, исповедуя знаменитое «каттеначчо». Воронину это, наверное, не понравилось бы?

– Может быть. Отец больше тяготел к открытому, созидательному футболу. Наверное, именно это объединяло его с Бесковым прежде всего. А вообще отец мог сыграть практически на любой позиции: и опорного хава, и либеро, и по игроку, и крайнего полузащитника. В случае надобности мог даже встать в ворота. Да-да, не удивляйтесь, он мне рассказывал, что на одном крупном международном турнире, согласно правилам, был заявлен в состав и как полевой игрок, и как третий голкипер – об этом мало кто знает, но он здорово играл в воротах.

– Воронин был очень популярен у нас в стране в пору своего расцвета. Как он относился к славе?

– Очень любил эту атмосферу. Хотя я бы не сказал, что он был избалован славой и, как говорят некоторые, не выдержал испытания ею. Понимаете, отец был одним из первых наших профессионалов – в том смысле, что знал себе цену. Он вращался в артистических кругах: дружил с саксофонистом Алексеем Козловым, актером Борисом Хмельницким, журналистом-международником Владимиром Познером, который, кстати, часто приезжал на базу в Мячково, привозил самые свежие музыкальные записи, и они вместе с отцом их слушали.

Однажды кто-то из режиссеров предложил ему роль в кино. Он потом не раз вспоминал: «Ух ты, мог бы сняться в фильме. Мысль была интересная, но для ее осуществления не было времени». Хотя, думаю, если бы не футбол, отец обязательно снялся бы: натура-то у него была поистине артистическая. Представляете, он мог целый день готовиться к встрече с итальянской актрисой Софи Лорен, чтобы перед началом одного из сеансов на Московском кинофестивале подойти к ней и попросить автограф. Потом, правда, как маленький, ходил обиженный, что она хоть и подписала открытку, но не так бурно отреагировала на него самого: ведь он – Воронин!

Приведу еще один очень показательный пример. Поехало как-то «Торпедо» в Шотландию (кстати, без переводчика – с этой ролью прекрасно справился отец). А суточных тогда давали мизер – долларов 20 на пять дней. Игроки каждый цент считали, чтобы хватило на подарок домашним. А уж потратить часть на себя – и речи быть не могло. И вот в Глазго, в клубном баре «Рейнджерс», отец позвал Ленева, Шустикова и других к стойке: «Пива хотите?» – «Да ты что, Валерка, денег-то нет!» А он опять: «Идите, идите, все нормально. Я тут одному репортеру интервью дал и получил за это гонорар. Так что на пиво нам хватит». Все так рты и пооткрывали.

Или вот еще. У вас на столе под стеклом (и он показал на мой стол) – фотография, где отец сидит рядом с итальянским репортером и держит в руках раскрытую газету. Думаете, он дает интервью? Не только. Обратите внимание: на последней странице газеты – фото последней модели «Фиата». Отец – он мне не раз говорил об этом – таким образом ее рекламировал.

Вот почему я утверждаю, что он знал себе цену. Я уж не говорю о том, что он сам готовил себя к играм, понимал, когда надо отдохнуть, а когда, наоборот, тренироваться до седьмого пота. Поэтому он и был первым нашим футболистом, который в те годы по всем параметрам готов был играть в зарубежном клубе – и не в середнячке, а в одном из элитных.

Так что бремя славы не давило на него – он, если так можно сказать, был дружен с ней, они шли рука об руку. Он мог общаться и общался со всеми – начиная от дипломатов и министров и кончая работягами с ЗИЛа. Порой он любил поговорить даже с совершенно незнакомыми ему людьми. Рассказывал, как пил пиво с Бобби Чарльтоном, как получал из рук английской королевы хрустальные бокалы – приз самому элегантному футболисту чемпионата мира 1966 года… Понимаете, душа у него была – как настежь распахнутые окна…

– Простите, Михаил, не могу не спросить вас вот о чем: Воронин в последние годы много пил. Так, по крайней мере, говорят практически все, кто близко его знал.

– Да, многие говорили и продолжают говорить, что он здорово пил. Я-то очень хорошо помню эти моменты. Понимаете, из-за травмы головы ему практически нельзя было пить. Даже небольшая доза алкоголя вызывала сильнейшую головную боль. Да, он выпивал, потому что не мог найти себя в послефутбольной жизни. Та работа, которую ему предлагали, была явно не его уровня. И все-таки нельзя говорить, что он пил запоем. Не было такого.

– Любопытно, как Воронин относился к тотальному футболу, показанному сборной Голландии на чемпионате мира 1974 года?

– Просто восторженно, ведь это как раз было в духе его понимания игры. Помню, когда я еще занимался в торпедовской школе, он мне не раз говорил, что я должен стараться быть универсальным игроком. От голландцев он был без ума, а Круиффа называл величайшим футболистом современности. Но, наблюдая за игрой голландцев, он все же замечал отдельные недочеты. Или, лучше сказать, возможности для усиления игры. Слушать его комментарии было одно удовольствие. У него имелся очень оригинальный взгляд на футбол и футболистов. Не поверите, но, например, Гарринча ему нравился больше, чем Пеле, – по таланту, по степени одаренности, по технике работы с мячом. Или, скажем, из наших игроков середины 1970-х – начала 1980-х ему очень нравился Юрий Гаврилов, чей талант он ценил выше всех, даже выше Федора Черенкова. Отец отмечал, что Гаврилов принимал решение, когда мяч еще только летел к нему. Он считал, что Юрию по большому счету не дали полностью раскрыться в сборной, что он не вписывался в концепцию игры Валерия Лобановского. Отцу нравились игроки-созидатели. Ему был очень симпатичен Франц Беккенбауэр, который, хотя и действовал на позиции либеро, являлся, по словам отца, истинным созидателем. «Франц, – говорил он, – заново открыл в футболе роль заднего защитника. Немец едва ли не первым стал не только подключаться к атакам, не только принимать участие в комбинациях, но и завершать их точными ударами».

– Каким вы запомнили отца?

– Он навсегда останется в моей памяти красивым, элегантным, с безукоризненным пробором, в белой рубашке, галстуке, улыбающимся, доброжелательным. Примерно таким, как на той фотографии, что висит у вас на стене…

…На этом мы распрощались. Я часто смотрю на ту фотографию. К сожалению, я не был близко знаком с Валерием Ворониным. На поле видел его часто, не пропускал ни одной домашней игры «Торпедо». Видел, как он опекал Пеле в московском матче, видел тот его знаменитый гол Яшину… А вот лично поговорить, увы, не пришлось ни разу. Поэтому сейчас, глядя на портрет Воронина, я беседую с ним мысленно. О чем? О футболе, конечно.