ID - Щаранский Натан Борисович (онлайн книга без .TXT) 📗
Именно это ощущение одиночества и надеялись внушить мне следователи во время допросов. Они прилагали все усилия к тому, чтобы отгородить меня от моего широкого мира, от моего движения, чтобы я не сознавал себя частью чего-то большего, чем я сам.
Я отдавал себе отчет в том, что для сопротивления недостаточно одних только логических обоснований, а необходимо всячески держаться за эти узы, давшие мне мою внутреннюю свободу. В сущности, напоминал я себе, ничто не изменилось. Меня попросту перевезли с улицы Горького в Лефортово, на каких-нибудь два-три километра, поместили в тюремную камеру и подвергли допросам. Их цель – заставить меня почувствовать, что всей моей жизни как не бывало, что последними, кто увидит меня в живых, будут именно они.
Я напоминал себе, что все это ложь, что я по-прежнему являюсь частью этого мира, этой борьбы, этой истории, этой судьбы. Я вновь переживал то чувство сопричастности, которое делил с другими в нашей общей борьбе. Вновь и вновь я повторял себе, что я теперь – часть этого мира, как никогда прежде, и, как никогда прежде, несу ответственность за исход нашей борьбы. Я черпал силы не в логике, а в мыслях о моей жене Авиталь, о моих товарищах-отказниках, о наших мужественных друзьях-диссидентах. Так, восстанавливая мою связь с другими, с нашим общим прошлым, с нашими мечтами о будущем, я смог вырваться из замкнутого мира КГБ в мир человеческой общности и сопричастности. Это и было источником моей силы.
КГБ ломал свои жертвы, заставляя их сосредоточиться исключительно на физическом выживании. Страх смерти в руках КГБ становился могущественным орудием. Как только человек поддается страху, как только физическое выживание становится единственной его целью, ему конец. КГБ хочет, чтобы человек заботился лишь о том, как остаться в живых. А следует заботиться о том, как оставаться свободной личностью, верной своим убеждениям. Не поддаваясь страху одиночества в мире, всегда помнить о своей связи с другими, об общих ценностях и идеалах. Только так можно преодолеть страх смерти.
В те дни, когда шли бесконечные допросы, я еще не находил нужных слов, выражавших это чувство сопричастности, источник моей внутренней свободы. Но несколько лет спустя я нашел для себя способ выражения. Незадолго до ареста один американский турист передал мне маленькую книжечку Псалмов и письмо от моей жены. Авиталь писала, что эта книжечка была с ней во всех странах, где она побывала, борясь за мою свободу и за свободу советского еврейства. А теперь, писала она, я посылаю ее тебе, так как чувствую, что она тебе понадобится. Мой иврит в то время никак не позволял мне читать эту книгу, да и времени не было – я был полностью погружен в борьбу. А во время ареста она была конфискована вместе с прочим моим имуществом. И тогда я вспомнил о ней и о записке Авиталь. По мере того как я раздумывал о Псалмах и о письме Авиталь, эта книжечка стала приобретать для меня почти мистическое значение. Я потребовал, чтобы мне ее вернули, за это пришлось бороться на протяжении трех лет.
Наконец я получил эту маленькую книжечку Псалмов, одновременно с известием о смерти моего отца. Я пытался читать ее, но по-прежнему мало что понимал. Приходилось двигаться вперед медленно, страница за страницей, сравнивая между собой строки, пытаясь уловить закономерности и связать слова друг с другом. Первые строки, которые я понял, были из Псалма 23: «Хоть и иду я долиною смертной тени, но не убоюсь зла, ибо Ты со мной…»
Я заметил, что слово «страх» встречается в Псалмах часто. С одной стороны, страх это нечто, что надо преодолевать, как в словах «не убоюсь зла». Но в выражении «ир’ат ха-шем» – «страх Божий», «богобоязненность» – это слово несет в себе положительную коннотацию. Я далеко не сразу понял, что означает «бояться Бога». Сперва мое понимание было очень неясным, неуверенным. Но, часто встречая эти слова, я в какой-то момент пришел к мысли, что речь идет не просто о Боге-Творце, но об образе и подобии Божьем, по которому человек был сотворен, которому он должен быть верен и достоин его. Это означало, что человек обязан идти вперед прямым и честным путем, не изменяя своим принципам. И во время допросов КГБ этот страх, страх оказаться недостойным Божественного образа и подобия, был сильнее страха смерти. Я боялся утратить найденную мной внутреннюю свободу, изменить самому себе.
Мне запрещали переписку с семьей. После длительной голодовки я на некоторое время получил эту возможность. В одном из писем к матери я впервые сформулировал свое понимание этого «страха Божьего» и задавался вопросом, требует ли это чувство безусловной веры в Бога. По-моему, каково бы ни было происхождение этого страха, дан ли он нам свыше или выработан самим человеком на протяжении истории, это, по сути, есть вопрос о происхождении религии, то есть вопрос, на который никогда не будет ответа. И хотя мне хорошо известно, сколько крови было пролито из-за этого вопроса и как важен он для множества людей, для меня он не имеет значения. Сознавая, что ответа нет, я и не ищу его. Не все ли равно, откуда берется религиозное чувство, сумел ли человек неким образом сам подняться над своей физической природой, или таким он был сотворен? Для меня важно, что чувство это действительно существует, что я ощущаю его силу и власть надо мной, что оно влияет на мои поступки и на мою жизнь и что на протяжении десяти лет оно связывало меня с Авиталь крепче, чем любые письма.
Верность этому божественному образу и подобию помогает нам сохранить человеческое достоинство. Поддаться страху, который пытался внушить нам КГБ, страху за собственное физическое существование означало утратить это достоинство, изменить своим принципам ради заботы о самом себе. КГБ стремился управлять нами с помощью физического страха, страха смерти. Этот страх следовало сублимировать в высокий страх оказаться недостойными назначения, данного человеку Богом.
Просто сохранить верность самому себе как отдельной личности – этого недостаточно. Ты – часть чего-то большего, чем ты сам, именно этому нельзя изменить. Чтобы поддержать в себе твердость духа и ощущение сопричастности, я обратился к молитве. Но поскольку никаких молитв я в то время не знал, я сочинил свою собственную:
Будь благословен, всемогущий Боже. Даруй мне счастье жить в Израиле с Авиталь, моей возлюбленной. Даруй моим родителям, Авиталь и всей моей семье силы выдержать все трудности, пока мы не соединимся вновь. Даруй мне силы, честность, разумение, удачу и терпение, чтобы выйти из этой тюрьмы неложным и достойным путем и уехать в Израиль.
Я повторял эту молитву каждый раз, когда меня вели на допрос. Это была моя защита против одиночества. Угрозой смерти меня хотели отрезать от сообщности с людьми и с историей, заставить меня думать только о себе. Но моя молитва помогала мне оставаться частью моего настоящего мира, разбивала окружавшие меня тюремные стены.
Солидарность
Осознав себя евреем, обнаружив свою принадлежность к уникальному народу с уникальной историей, я открыл в себе новый, огромный источник силы. Это не только не отгородило меня от остальных людей – наоборот, именно благодаря этому я почувствовал с ними особую, намного более прочную связь. До ареста я активно участвовал в работе Хельсинкской группы по контролю за соблюдением прав человека в СССР (она была создана сразу же после Хельсинкской конференции 1975 года). Я помогал в сборе материалов и подготовке документов, посвященных преследованиям пятидесятников, крымских татар, украинских националистов. При этом мое проснувшееся еврейское самосознание, моя identity не только не мешала, а, наоборот, помогала этой работе: точно так же, как мой народ стремился к свободе, так же стремились к ней другие народы, другие религиозные и этнические группы. Теперь мне это было понятно не только в теории, но и на практике.
В тюрьме это чувство солидарности усилилось и углубилось. Каждый из нас – националистов, сектантов, монархистов, диссидентов – боролся за свой собственный идеал, за свое собственное видение будущего народа или группы, к которой он принадлежал. При этом даже самые противоположные позиции неожиданно оказывались близки друг другу именно в силу глубокого понимания и уважения, которое каждый из нас питал к борьбе другого. Преданность истории и традициям твоего народа перекликается, резонирует с точно такой же преданностью твоего товарища по камере и становится основой взаимной солидарности и уважения. Речь идет не только о реальных людях – оказавшись в Лефортово, я открыл для себя целый мир литературных героев, которые вдруг стали мне близки и понятны.
