Огонь по своим - Бушин Владимир Сергеевич (читать книги онлайн бесплатно полностью txt) 📗
«Вдруг меня осенила мысль, — рассказывает он, — а почему бы не пробиться к мегафону и не прочитать две странички из моих размышлений о Есенине». Вы только подумайте, тут вот-вот кровь рекой польется, а он со своими размышлизмами о поэзии! И уверен, что это и к месту, и ко времени: «Не худо напомнить мятущейся толпе, что завтра день рождения ее великого поэта». Чтобы отметили они завтра знаменательную дату. И ведь полез, попер!
«— Куда лезешь?
— Я слово хочу сказать!
— Какое слово? Кто ты такой?
— Я главный редактор «Нашего современника», у меня есть небольшое слово о Есенине…»
Через двадцать минут полилась кровь… А размышлизмы остались. «Вот они, эти странички. Не пропадать же им». И мы читаем: «Советский или антисоветский поэт Есенин — решайте сами». Вот какую загадочку хотел Куняев предложить людям, восставшим против антисоветского режима…
Примерно такие содержательные картины и мысли пронеслись в моей голове, и кое-что из них я напомнил Станиславу Куняеву, добавив при этом, что если со здоровьем все-таки ужасно плохо, если Ваня Дылдин уже не тот, не может выпить всю пивную, то надо срочно сделать по крайней мере две вещи: перестать бражничать и уйти из журнала на заслуженный покой, попутно вернув в редакционную казну 200 грузинских долларов. Но Ваня мой жалкий оправдательный лепет решительно отверг. «Хорошо, — капитулянтски сказал я, — теперь, если придется, буду писать не „здоровый мужик“, а „тяжело больной поэт“. Идет? Как известно, самый тяжелый больной на свете — это Карлсон, который живет на крыше. Пусть Куняев будет вторым».
Он продолжал смотреть на меня свирепым леопардом и отвергал все, что я говорил. А я, оправившись от первого удара, уже наседал: «Да это же мелочь — здоровый или хилый мужик. Зачем все сводить к жэковскому уровню? Вспомни, что ты написал в своих воспоминаниях о многих писателях — от Шевченко до Сельвинского… даже до Владимира Соколова. Вот ты на украинской земле, поэт Микола Петренко пригласил тебя в гости, поит горилкой, угощает салом, а ты поносишь его национального кумира: «Я хотел подразнить или чуть-чуть поставить его на место и нарочно равнодушным голосом заводил речь о том, что, да, Шевченко великий украинский поэт, но повести и дневники писал на русском. Мыкола слушал со страдальческим выражением лица… Его воловьи глаза наполнялись слезами. А я еще щадил его…» Да это же просто изуверская пытка! Вот пришел бы к тебе в гости украинец и, напившись да нажравшись, стал бы читать статью Писарева о Пушкине. Понравилось бы?.. И как же ты «щадил» бедного Петренко? А вот: «У Мыколы текли слезы. Он ничего не мог сказать, кроме как „давай лучше выпьем за гениального Тараса!“ — „За гениального?!“ — взвивался я…» Хоть пожалел бы человека за то, что он в немецкой неволе был. Нет! И ведь какие доводы!
«Шевченко оскорбил помазанника Божьего и его супругу. Вот читай, как царь по залам
Это — благородно? Поэма ходила по рукам. Царь ее знал, но и пальцем не пошевелил, чтобы приструнить хама!» Великий Шевченко — хам… Это его любимое словцо. У него и Смеляков хам, которого он за хамство однажды «послал куда подальше».
Куняев смотрел на меня тигром, а я продолжал: «Что ж, вчера нельзя было тронуть членов Политбюро, а сегодня — помазанников Божьих?.. А вот это — благородно?
Это почище высохшего опенка. Так Пушкин изображал одного помазанника Божьего, которому к тому же, как писал Жуковскому, «подсвистывал до самого гроба». А вот как о помазаннице:
«Куда Шевченко до таких перлов! А что писал Пушкин об этой помазаннице в прозе! «Униженная Швеция и уничтоженная Польша — вот великие права Екатерины на благодарность русского народа. Но со временем История оценит влияние ее царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия, — и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России». Сурово, а? Но у Пушкина ты этого даже не замечаешь, а украинец, в сущности, за подражание русскому собрату у тебя хам… Прочитав еще в журнале твои «Споры хохла с москалем», я позвонил тебе и сказал, что это глумление над национальными чувствами украинцев. Что ты ответил? «А так было в жизни». Да мало ли что было чуть не сорок лет тому назад, когда ты в один присест выдувал, как бурсак, сразу три бутылки. А теперь ты главный редактор столичного журнала, большой государственный человек, и обязан не тащить все, что было в твоей многогрешной жизни, в журнал, а думать, как твое слово отзовется всюду, в том числе и среди братского народа. Куняев смотрел на меня разъяренным носорогом, готовым растоптать супостата, как болотную лягушку.
— Пушкин писал и то и другое…
— Правильно. «Плешивый щеголь» и — «Дней Александровых прекрасное начало…» Но это не может служить обвинением для Шевченко… А что ты написал о Сельвинском! Ты же угодничал перед ним, а теперь поносишь!
И тут Куняев взорвался: «Ты не литературный критик, а литературный хам!..» Потолок не обрушился, никто из сотрудников не кинулся к шефу со смирительной рубахой и даже ни один не молвил ни словечка. «Будь здоров!» — я встал и вышел. Да, тяжело больной человек… Может, вызвать «скорую»?..
Спускался по лестнице со второго этажа и думал: что ж, компания хама Шевченко и хама Смелякова меня вполне устраивает. Да и не одни мы оказались в литературной резервации больного поэта. Тут и Герцен, у которого «понятие чести было полностью разрушено»; и Лев Толстой: он, видите ли, достукался до того, что Ленин назвал его зеркалом русской революции; и Куприн, который «разлагал армейский менталитет»; и Горький: он до того отвратителен Куняеву, что, придя в основанный им же, Горьким, журнал, первым делом приказал убрать его потрет с обложки; тут и Маяковский, о котором прямо однажды сказал: «Я его ненавижу!»… Откуда такая злобность в чемпионе по плаванию, а? И что далась ему классика! Возился бы со своим напарником Евтушенко, с которым столько лет бежал ухо в ухо. Нет!..
На этом запас желчи не иссяк, и списочек продолжается уже только о советской литературе, причем порой сразу пачками: «людьми крайне тщеславными, напыщенными, разыгрывавшими из себя классиков были Шкловский, Маршак, Сельвинский, Вера Инбер»… «глуповатые стихи Асеева»… «скучнейший Федин»… Хоть бы один довод привел! Хоть бы единый пример. Нет, он убежден, что ему верят на слово. Да с какой же стати!.. И опять: «заслуженно забытый любой из романов Кочетова»… «демагог и циник Кожевников»… «никудышный поэт Озеров»… Боже милостивый, и Озерова пнул! Тишайший человек был. Работал добросовестно, обожал русскую классику. «Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами». Вот попробуй, Куняев, выразить мысль так сжато и точно… Между прочим, Озеров дал рекомендацию в Союз писателей Татьяне Глушковой, многолетнему куняевскому другу. Он там писал: «Родниковая русская речь, крепкий стих, восходящий к самым славным нашим традициям, знание культуры веков, внимание к душевному миру современника, — таковы характерные особенности молодой поэтессы, молодого мастера, не побоюсь сказать, ибо перед нами человек работящий, взыскательный, скромный».
