Изобретение прав человека: история - Хант Линн (книги без регистрации бесплатно полностью TXT, FB2) 📗
Границы эмпатии
Пытки и этнические чистки практикуются снова, сексуальное насилие остается орудием войны; женщин все так же притесняют, торговля женщинами и детьми с целью сексуальной эксплуатации растет; рабство сохраняется. Какой вывод должны мы сделать из этого? Стоит ли признать, что права человека потерпели поражение, доказав свою несостоятельность? Людям свойственно сострадать тем, кто далеко, и причинять боль ближним – этот парадокс актуален и сегодня. С одной стороны, благодаря распространению грамотности, росту числа и доступности романов, газет, радио, кино, телевидения и интернета все больше людей могут сопереживать тем, кто живет в дальних странах, в совершенно иных условиях. Фотографии голодающих детей в Бангладеш или новости о тысячах убитых в боснийской Сребренице мужчин и мальчиков способны подвигнуть миллионы людей выслать деньги и вещи, отправиться на помощь в другие города и страны или призвать правительства своих стран и международные организации вмешаться. С другой стороны, по свидетельствам очевидцев, в Руанде соседи истребляли друг друга из-за этнической принадлежности и делали это с крайней жестокостью. Насилие в отношении ближних нельзя назвать явлением исключительным или недавним: евреи, христиане и мусульмане уже давно пытаются объяснить, почему библейский Каин, сын Адама и Евы, убил брата Авеля. Спустя несколько десятилетий после Второй мировой войны и нацистских зверств детальное исследование показало вероятность того, что обычные люди, без психических отклонений, фанатичных политических или религиозных убеждений, при «определенных» обстоятельствах, способны на осознанное массовое убийство тех, кто находится рядом. Участники пыток в Алжире, Аргентине и Абу-Грейб тоже когда-то начинали как рядовые солдаты. Мучители и палачи похожи на нас и зачастую причиняют боль тем, кто оказывается перед ними [225].
Несмотря на то что современные формы коммуникации разнообразили способы сопереживания другим людям, они не смогли заставить людей действовать, руководствуясь общностью взглядов и симпатией друг к другу. Амбивалентное отношение к силе эмпатии можно проследить с середины XVIII века до наших дней, о нем говорили даже те, кто пытался объяснить действие эмпатии. В книге «Теория нравственных чувств» Адам Смит рассматривает реакцию «человеколюбивого европейца», узнавшего о землетрясении в Китае, погубившем сотни миллионов людей. Он выразит «все, что было вызвано его человеколюбием», предсказывает Смит, и вернется к своим повседневным делам как ни в чем не бывало. Напротив, если бы он узнал, что завтра потеряет палец, то всю ночь не сомкнул бы глаз. Следует ли из этого, что он готов пожертвовать сотнями миллионов китайцев ради своего маленького пальца? Нет, заверяет нас Смит. Но что заставляет человека отказаться от сделки? Не «слабое чувство человеколюбия», настаивает Смит, побуждает нас жертвовать собственными интересами. Нами управляет более сильная власть: «Это – разум, правила поведения, совесть, носимая нами в душе, которые являются судьей и верховным арбитром нашего поведения» [226].
В перечислении «разум, правила поведения, совесть, носимая нами в душе», сделанном Смитом в 1759 году, отражена важная составляющая сегодняшних дискуссий об эмпатии. Что способно заставить нас действовать, исходя из общности взглядов и симпатии? Разнородность перечисленного Смитом указывает на то, что ему самому было нелегко ответить на этот вопрос. Является ли «разум» синонимом «совести, носимой в душе»? Похоже, Смит, как и многие защитники прав человека сегодня, верил, что комбинация рационального применения правовых принципов и эмоционального призыва к симпатии может сделать эмпатию действенной добродетелью. Тогдашние и сегодняшние критики ответили бы на это, что без прививки чувства религиозного долга перед высшим божественным началом эмпатия работать не сможет. По их мнению, люди не в состоянии самостоятельно преодолеть врожденную склонность к апатии или злу. Бывший президент Американской ассоциации юристов так выразил общую точку зрения: «Если забыть, что люди созданы по образу и подобию Божию, – писал он, – то их базовые права могут легко потерять свою метафизическую raison d’être». Идея человеческой общности не является самодостаточной [227].
Адам Смит обращает наше внимание на один вопрос, в то время как их два. Смит считает эмпатию к тем, кто далеко, чувством того же порядка, что и эмпатия к тем, кто рядом, хотя и признает, что большей мотивацией обладает то, что затрагивает нас напрямую, нежели происходящее в другом месте и с другими людьми. В таком случае два вопроса можно сформулировать так: что может побудить нас сочувствовать тем, кто далеко, и что подрывает нашу симпатию настолько, что мы пытаем, калечим и даже убиваем наших ближних? Дистанция и близость, положительные и отрицательные эмоции – все должно стать переменными одного уравнения.
Начиная с середины XVIII века и непосредственно из-за появления идеи прав человека эти противоречия стали еще более острыми. В конце XVIII века борцы с рабством, узаконенными пытками и жестоким наказанием в своих душераздирающих повествованиях делали особый упор на происходивших зверствах. Тем самым они хотели вызвать отвращение, однако чувства, которые возбуждали в читателе или наблюдателе неприкрытые изображения мучений, не всегда удавалось направить в нужное русло. Подобным же образом роман, обращавший особое внимание на страдания обычных девушек, в конце XVIII века приобрел другие, более зловещие формы. Готический роман, например «Монах» (1796) Мэтью Льюиса, изобилует описаниями кровосмесительных связей, изнасилований, пыток и убийств. Кажется, что эта книга создавалась исключительно ради сенсационного нагромождения ужасов и пороков, а вовсе не для изучения сокровенных чувств или нравственных перерождений. Маркиз де Сад пошел еще дальше, показав явный отталкивающий натурализм боли; он намеренно свел к сексуальному обладанию долгие, затянутые сцены соблазнения более ранних романов, например «Клариссы» Ричардсона. Де Сад стремился продемонстрировать то, о чем на самом деле повествовали предшествующие романы: о сексе, доминировании, боли и власти, а не о любви, сострадании и великодушии, как могло показаться читателю. Для него «естественное право» означало право заполучить по возможности неограниченную власть и наслаждаться своим превосходством над другими. Неслучайно, что де Сад написал практически все свои романы в 1790-х годах, во время Французской революции [228].
Таким образом, за идеей прав человека потянулась целая вереница порочных близнецов. Требование универсальных, равных и естественных прав способствовало росту новых и подчас фанатичных идеологий, которые ставили во главу угла различие. Новые способы достижения эмпатического понимания открыли дорогу сенсационализму насилия. Жестокость, перестав быть прерогативой закона, суда и религии, превратилась в более доступное, повседневное орудие господства и дегуманизации. Совершенно бесчеловечные преступления XX века стали возможны потому, что теперь каждый мог заявить о себе как о равноправном члене человеческой семьи. Признание этих двойственностей имеет принципиальный характер для будущего прав человека. Эмпатия не исчерпала себя, как утверждали некоторые. Ее благотворное влияние стало мощнее, чем когда-либо. Однако встречное воздействие насилия, боли и господства тоже велико, как никогда [229].
Права человека – наша единственная защита от этого зла. Мы должны продолжать совершенствовать вариант тех прав человека, который дошел до нас из XVIII века, помня о том, что в значении слова «человек» («human») во Всеобщей декларации прав человека не может и не должно быть двусмысленности, присутствующей в слове «человек» («man») в выражении «права человека» («the rights of man»). Появление все новых прав не прекращается, всякий раз, однако, вызывая непримиримые коллизии: право женщины на выбор против права плода на жизнь, право умереть с достоинством против абсолютного права на жизнь, права гомосексуалов, права детей, права животных – споры не разрешены и никогда не закончатся. Защитники прав человека XVIII века могли осуждать своих оппонентов и считать их бесчувственными традиционалистами, которые всеми силами поддерживали общественный порядок, основанный на неравенстве, различиях и устоявшихся обычаях, а не на равенстве, всеобщности и естественных правах. Но мы больше не можем позволить себе роскошь простого отрицания старых взглядов. Теперь, когда число приверженцев прав человека несоизмеримо выросло, нам приходится иметь дело с миром, порожденным этой борьбой за права человека. Нам нужно понять, что делать с мучителями и убийцами; как предотвратить их появление в будущем, в то же время сознавая, что они – это мы. Мы не можем терпеть их и вместе с тем не можем перестать относиться к ним как к людям.
