Избранное - Богат Евгений Михайлович (читать полностью бесплатно хорошие книги .TXT) 📗

— Наступает минута, — ответил я, — когда человеку мало одной архитектуры, одной физики или одной геологии. Он любит их не меньше, но хочет понять что-то большее: жизнь, человека, человечество. И если это удается ему, он возвращается к архитектуре или геологии, но для него они уже не ремесло, и даже не любимое дело в том понимании, что раньше. Рождается существенный плюс… Он работает и видит.А в ту минуту, пока еще не понял и не увидел, но уже стало одной физики или одной математики недостаточно, думаешь и читаешь о чем угодно, но только не о самом близком и понятном. Одну минуту, не больше.

— Да, — повертел он мою кофейную чашечку. — Раньше я через архитектуру понимал человека. Ну, не понимал ясно, а думал, что понимаю. Пирамиды, Парфенон, Реймский собор — каменная летопись человеческого духа… Выражение банальное, но я его любил. А теперь догадался: через человека надо понимать архитектуру. Не вечно живое через мертвое — да извинят меня великие бессмертные камни! — а наоборот. Ведь если человек не умирает, то я перед Парфеноном могу стоять, как его современник. Рождаются новые отношения с миром, с культурой, новые измерения, что ли… Вам может показаться, что я сейчас не говорю, а читаю. Но я ночью записал это в тетрадь, и поэтому… Вот первые готические соборы, они часто обрушивались; десятилетия люди восходили по камням к небу, и когда оставалось…

Над столиком, залитым кофе, Митя сомкнул руки, пальцами в пальцы; я увидел живую округлость, которая тут же распалась: мой собеседник обрушил ладони на сахарницу.

— Человеку хотелось чуда, — говорит Митя, — и он духовно созрел для него. Тысячу темных лет собирал силы для мощного старта в небо, но поднимался и падал, поднимался и падал.

Я думал, он разобьет сахарницу.

— Как любили говорить тогда: дух был силен, плоть немощна. Не было равновесия — материально телесная форма не выдерживала восхождения в небо. В сущности, повторялась история безумного Икара. Там таял воск, тут рассыпался камень. Человек хотел больше, чем он мог сегодня достигнуть, но если бы он этого не хотел, то не был бы человеком. И когда подвижнической работой поколений равновесие было достигнуто, содержание возносило к небу форму и та обладала реальной силой удержаться на высоте, можно было подумать, что настала минута, заслуживающая того, чтобы ее остановить навечно. Но именно в эту минуту человек захотел большего. И вот Вилард решился на то последнее усилие вверх по оси, которое уже разрушает. Он изнутри разбивал собор, как разбивает птица яйцо, чтобы выйти наружу. Если раньше человек строил это фантастическое… — Митя опять сомкнул над столом руки, еще выразительнее их округлив, пальцы его вибрировали восторженно, — …это почти нереальное по мощи дерзаний во имя бога, то теперь он сам почувствовал себя богом. Ему захотелось нового мира, рожденного новым порывом к невозможному. Епископ Сванг не мог не убить Виларда!

И тут я задал ему вопрос, который созревал во мне с утра:

— Вам кажется и сейчас, что вы никогда не умрете, с той же силой, как тогда, на рассвете, под джаз?..

— Вы хотите узнать, что это было: действительно открытие или естественное после бессонной ночи состояние эйфории. — Рот его опять поспешно съехал набок. — А если я не отвечу, обидитесь?

— Я и сам на вашем месте, видимо, не ответил бы.

Мы выпили еще кофе и стали составлять расписание на завтра: куда нам пойти. Решили опять — на этот раз подробно — осмотреть собор.

— Если хотите, — обронил Митя мимолетно, — завтра могу вам дать почитать то, что записал сегодня ночью о соборе. Сейчас я изложил это бегло и поверхностно…

— Почему завтра? — возразил я. — Лучше сейчас, чтобы я уже понимал то, что увижу.

Он со мной согласился. И ночью я опять разбирал его почерк, отнюдь не похожий на изящный, узкострельчатый, точный почерк Великого Архивариуса и Летописца Таама. В потоке нервных, с помарками, быстро бегущих строк было несколько не относящихся ни к собору, ни вообще к архитектуре: «Сначала надо понять, что ты начался с первых рисунков оленей на стенах пещер, а потом, что ты не кончишься никогда, потому что нет и не будет минуты, когда бы не возникали рисунки оленей на стенах пещер в мирах, затерянных в космосе…»

Утром, не обмолвившись и полусловом об этих строках, я вернул Мите его неразборчиво исписанные листы. Он открывал мне собор — исшарканные миллионами ног ступени и разноцветные окна, резьбу кафедры, фигуры из дерева, легкие хоры и орган — лес безмолвно нависавших над нами тускло-стальных, заостренных книзу труб…

Вечером, за кофе, мы больше молчали, чем говорили, должно быть, от усталости.

Я думал о том, что завтра, когда «тайно светящиеся пласты человеческого сердца», наконец, станут явными, какой-нибудь наблюдатель с Марса или Венеры увидит земной шар купающимся в сияющем радужном облаке. Чудодейственная сила этого облака будет ощущаться в космосе, как могущественнейшая из участвующих в миротворении энергий.

Вечный человек

Оправдание формы повествования

Повествование это задумано как опыт непосредственного общения с читателями, письма от которых я получил после издания книг «Бессмертны ли злые волшебники» и «Удивление». Поначалу я решил, не жалея места, выписывать, выписывать строки из этих писем, а уже потом, в определенной последовательности, над ними размышлять. Но затем усомнился в этой традиционной, эпически строгой форме общения двух сторон. Она показалась мне и малодемократичной и неоправданной по существу. Над головой автора незримо возвышалась бы спинка судейского стула, увенчанного резным изображением совы мудрости: он невольно становился высшей инстанцией. А это не соответствовало бы истинному соотношению сил: многие читательские письма содержательнее страниц моих книг. Можно было, конечно, традиционную форму вывернуть наизнанку: выписывать строки из этих страниц, сопровождая их читательскими раздумьями. Но в подобном случае автору отводилась бы роль чересчур пассивная. А мне хотелось зановоразмышлять с читателями о том, что их сегодня волнует. Для этого обе стороны должны выступать самостоятельно, на равных началах и в органическом единстве.

И вот я решил «утопить» строки из читательских писем в моем повествовании или — что, видимо, точнее — «утопить» самое повествование в отрывках из писем читателей. (Естественно, что из читательской почты я извлекал именно то, с чем хотелось мне полемизировать, оставляя в стороне письма, авторы которых согласны с моими мыслями.)

Начать же эти размышления мне захотелось строками из самого, пожалуй, наивного письма о том, доступна ли радость творчества «обыкновенному, бесталанному человеку». Я назвал это письмо наивным, потому что оно с полудетской отвагой неведения вторгается в один из самых сложных «философских миров»: человек — творчество — бытие. Но это же письмо можно назвать и мудрым, ибо в нем начинает пульсировать то широкое понимание творчества, его разнообразных сфер, которое, по-моему, сегодня особенно актуально. В углублении этого понимания и смысл наших совместных с читателем размышлений…