Ярость и гордость - Фаллачи Ориана (читать книги онлайн бесплатно полностью txt) 📗
Еще я сказала ему, что итальянский язык – это мой язык. Что на итальянском я пишу, а на английский только перевожу себя, прилагая те же усилия, что и при переводе своих текстов на французский. Это значит, что он для меня – иностранный, хорошо знакомый, но все-таки чужой. Наконец, я сказала ему, что когда я слышу итальянский гимн Мамели, государственный гимн моей страны, то чувствую себя безмерно растроганной. Каждый раз, когда звучат эти слова: «Братья-Италии – Италия-пробудилась – та-ра-та-та-ра-та-та-ра», – у меня в горле встает ком. Я не замечаю того, что это отнюдь не музыкальный шедевр, что он всегда плохо исполняется. Единственное, о чем думаю, – это гимн моего Отечества, моей Матери. Каждый раз, когда я вижу итальянский флаг, со мной происходит то же самое. Знаешь, в деревенском доме в Тоскане я держу триколор девятнадцатого века, похожий на тряпку. Он весь разорван, изъеден мышами, выпачкан пятнами крови. Думаю, это кровь какой-то битвы. Хотя на нем красуется герб дома Савойя, символ нелюбезной мне монархии (даром что без Виктора-Иммануила II Савойского, первого короля Италии, мы не смогли бы объединить страну), я дорожу им, как сокровищем. С гербом, без герба, мы умирали за эту тряпку. За этот триколор. Верно? Мы умирали на виселицах, от пули, нас обезглавливали, убивали австрийцы, папы, герцоги Модены, Бурбоны. С ним в руках мы воевали за Рисорджименто. Ради него мы сражались в войнах за независимость. Понимает ли кто-нибудь, чем было Рисорджименто?! Это было возрождение чувства собственного достоинства, потерянного за столетия ига и унижений! Это было воскрешением гордости, столетиями тщетно подавляемой иностранцами, всячески поносившими нас! Понимает ли кто-нибудь, чем были наши войны за независимость?! Это нечто большее, нежели война за независимость для американцев, ей-Богу! Потому что у американцев был один враг, с которым они сражались, – Англия. Для нас же врагами были все те, кого Венский конгресс привел на наши территории, после того как нас разделили, точно жареного цыпленка! Кто-нибудь понимает, чем было объединение Италии, сколько слез мы пролили за него?! Когда они празднуют свою победу над Англией и поднимают свой флаг, и поют «Боже, благослови Америку», они прикасаются к сердцу. Мы же ничего не празднуем, ни к чему не прикасаемся, а кое-кто, вполне возможно, прикасается совсем не к тому!
За этот триколор мы проливали кровь и слезы и в следующем столетии тоже, помнишь? Я помню. За него в 1848 году мой прапрадедушка по материнской линии Джобатта бесстрашно сражался с австрийцами в Куртатоне и Монтанаре, был чудовищно изуродован снарядом, а десять лет спустя избит палками тюремщиков в Ливорно. Так молодой человек превратился в хромоногого инвалида. С 1914 по 1917 год мои дяди по отцовской линии воевали в траншеях Первой мировой войны, в горах Карса. А во время Второй мировой войны мой отец был участником Сопротивления, был арестован, его тоже пытали. Вся семья присоединилась к его борьбе. В свои четырнадцать лет тоже присоединилась и я, вступив в корпус «Справедливость и Свобода», отделение итальянской армии добровольцев за свободу, под партизанской кличкой Эмилия. Год спустя, когда итальянская армия уволила меня в запас рядовым солдатом, я чувствовала себя такой гордой, такой окрыленной. Я сражалась за мой флаг, господи, за мою страну! В войне за мой флаг, за мою страну я была итальянским солдатом! Когда мне сообщили, что за увольнение я получу 15 670 лир, я стала сомневаться, брать эти деньги или нет. Мне казалось диким получать 15 670 лир за исполнение долга. Но я взяла их. Ни у кого из нас в семье не было и пары нормальной обуви, так что на те деньги я купила туфли себе и моим младшим сестрам. (Родителям не купила. Они не захотели.)
Естественно, что моя Италия, Италия, из-за которой я так и не приняла американского гражданства, высказав послу Рэббу то, что высказала, не совпадает ни с одной из сегодняшних Италии. Прежде всего, моя Италия – не та, что состоит из итальянцев, которые (равно, как и другие европейцы) поддерживают бен ладенов и их палестинских обожателей. И не та, что состоит из итальянцев, которые за рукопожатие третьесортной голливудской звезды продадут родную дочь в бейрутский бордель, а видя, как тысячи ньюйоркцев превращаются в пепел, презрительно хихикают: «Так им и надо. Так американцам и надо». И не та, что состоит из итальянцев, о которых я писала в связи с футбольными матчами и отсутствием патриотизма. Моя Италия – не страна оппортунистов, ренегатов, что с одинаковым энтузиазмом кричат: «Боже-спаси-Короля» и «Боже-спаси-Республику», «Хайль-Муссолини» и «Хайль-Сталин», «Хайль-Любому-Кто-возникает». Боже, до чего я ненавижу ренегатов! Конечно, они бывают не только в Италии. Может быть, рекорд по части ренегатов, «флюгеров» (girouettes) принадлежит Франции. В средние века во Франции эта фигура уже имела определенное политическое значение. А уж после Французской революции, Директории, Консульства, Империи и Реставрации ни одна страна мира не могла похвалиться такою пышной коллекцией «флюгеров». Да вспомним о самом великолепном экспонате, которого Наполеон назвал «дерьмом в шелковых чулках», о Талейране. Подумаем о самом Наполеоне, который в молодости лизал сапоги Марату и Робеспьеру, «Марат и Робеспьер – вот мои божества». И, невзирая на подобный дебют, стал императором, стал раздавать престолы Европы своим друзьям и близким родственникам… Возьмем триумвират Баррас-Тальен-Фуше. Комиссары террора. На их совести ответственность за массовые казни революции в Лионе, Тулоне, Бордо. Жалкие трусы! После того, как они предали и устранили Робеспьера, они затеяли шашни с уцелевшими аристократами, и первый из этой тройки дал власть Наполеону, второй последовал за ним в Египет, третий служил ему до последнего. Возьмем Жан-Батиста Бернадотта, который, взойдя на шведский престол, заключил союз с русским царем и применил наполеоновскую тактику боя в 1813 году, решив судьбу битвы народов под Лейпцигом. А Жоашен Мюрат? В 1814 году он входит в сговор с австрийцами против собственного шурина, благодетеля, подарившего ему королевство Неаполя. Не будем забывать и о том, что в 1815 году французы, заметьте, не итальянцы, издали поразительный и очаровательный «Словарь флюгеров» (Dictionnaire des Girouettes). Эту книгу продолжают переиздавать и постоянно обновляют, без всякого труда, поскольку с течением столетий список ренегатов удлиняется и удлиняется, включая, скажем, Петена. Не думайте, что это утешает меня, доказывая, что наши грехи совпадают с грехами остальных европейцев. У каждого свои слезы, но, господи! Если есть страна на свете, которая мигом переняла все дурные французские уроки, это – страна Италия. Разве не в лучшем «флюгерском» духе в период 1799-1814 гг. власти тосканских городов перебегали от эрцгерцога Фердинанда Габсбург-Лотарингского к Наполеону, от Наполеона к эрцгерцогу, а потом обратно к Наполеону? Вспомним сатирическую поэму «Здравица флюгера» (1848) Джузеппе Джусти, издевавшегося над нашими местными «флюгерами» и вводившего слово «флюгер» (girella) в итальянский лексикон…
Моя Италия – не Италия «флюгеров». И не Италия красных и черных фашистов, которые вынудили меня вспомнить трагическое замечание писателя Эннио Флайяно сразу после восстановления демократии: «Итальянские фашисты делятся на две категории – фашистов и антифашистов». Пожалуйста! Вы хотите, чтобы я перечислила все те Италии, которые не совпадают с моей Италией? Которые заставляют меня страдать и временами проклинать мою верность гимну Мам ел и, верность окровавленному флагу, который я храню дома в Тоскане? Хорошо. Попробую. Как и одни Англии, не равные другим Англиям, Франции, не равные Франциям, как неодинаковые Германии, как неодинаковые Испании и не равные самим себе прочие страны нашей сегодняшней Европы, эти различные Италии все до одной прочно связаны с обратным крестовым походом. Связаны слепотой, глухотой, леностью, глупостью, мазохизмом, мешающим Западу (включая определенную, не равную Америке, Америку) разглядеть ту бездну, в которую мы рискуем упасть. Сколько же таких Италии можно перечислить? Посмотрим. Италия экс-коммунистов, которая в течение 50 лет (я была чрезвычайно молодой, когда это все началось) оставляла у меня синяки в душе. Терзала нетерпимостью, претенциозностью, презрением ко всякому, кто не был коммунистом. (На каждого не-коммуниста коммунисты цепляли ярлык реакционера или троглодита, или слуги американцев, «американцы» («Americans»), они писали как «Amerikans», помнишь?) Относились ко мне как к неверной, а после падения Берлинской стены, будто цыплята, потерявшие квочку – Советский Союз, прикинулись, будто отступились от прошлого. Стали играть роль либералов. Фактически сейчас они ведут себя так, будто именно они разрушили Берлинскую стену, и любят, чтобы их называли «buonisti» («добряки»). Этот нелепый термин происходит от слова «добрый», а я противопоставляю ему более реалистичное определение – ханжа. Они любовно дают своим партиям и союзам цветочные, растительные имена: Дуб, Олива, Маргаритка. А вместо серпа и молота в качестве символа они изображают осла, т. е. животное, насколько я знаю, не ассоциирующееся с интеллектом. Теперь они ездят уже не в Москву и не в Пекин, они ездят в Нью-Йорк покупать себе сорочки в «Брукс-Бразерс» и простыни в «Блумингдейл». Вместо того чтобы оскорблять американцев, они проводят съезды под американским слоганом, похожим на рекламу моющего средства: «I care». И неважно, что трудящиеся, привыкшие размахивать красными флагами – реки, озера красных флагов, – по-английски не понимают. Неважно, если мой плотник, старый и честный коммунист, не понимает, что означает «I care». Неважно, что он читает это как «Икаре» и думает, что Икаре – это Икар, мифологический персонаж, мечтающий летать, но обжегший крылья о солнце. Вконец запутанный, потерянный, он спрашивает меня: «Госпожа Фаллачи, что за дела у них с этим Икаром?» Мне приходится объяснять ему, что Икар не имеет никакого отношения ни к ним, ни к их ханжескому съезду, что «I care» означает не «Икар», а «я заинтересован, обеспокоен, неравнодушен». Тогда добрейший плотник злится и кричит: «Что за кретин выдумал эту дикую дурость?!» Теперь они уже даже не называют меня реакционеркой, троглодиткой, служанкой американцев. Они не передразнивают и не высмеивают меня, как во времена Вьетнама, как в 1969 году после моего репортажа из Ханоя. В этом месте я должна открыть скобку – это мой долг перед самой собою.
