Выдающийся реалист - Еремин М. П. (бесплатная регистрация книга .TXT) 📗
Роман осудили не только революционные демократы, но даже и либеральные друзья Писемского вроде Анненкова.
Он растерялся окончательно; временами даже подумывал о прекращении всякой литературной деятельности. Но он был, по его собственной характеристике, "органически неизлечимый литератор". Порвав с Катковым (в 1863-1864 годах Писемский был соредактором "Русского вестника"), он стал хлопотать о том, чтобы снова установить связи с либеральной журналистикой с "Отечественными записками", "Вестником Европы". Наступившая правительственная реакция все более и более раздражает его. "Такая гадость стала, - писал он в декабре 1864 года, - что гораздо хуже прежнего". Правда, он и теперь еще твердил о том, что в этом виновата "революция... вызвавшая реакцию и давшая возможность всей гадости российской снова поднять голову"*.
______________
* А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 179-180.
Несколько оправившись от потрясения, Писемский в 1864-1869 годах пережил новый подъем в своем творчестве. За эти годы он написал шесть пьес, оригинальнейший цикл рассказов "Русские лгуны", в которых вновь блеснул безукоризненным знанием помещичьего провинциального быта, смешных, а порою диких нравов этой среды.
Но эти произведения не могли восстановить репутации Писемского. "Взбаламученное море" было слишком свежо в памяти читателей и критиков того времени.
6
К концу 60-х годов, когда Писемский все яснее стал сознавать, как ошибочны были его взгляды, нашедшие свое выражение во "Взбаламученном море", он задумал написать новый роман, решив по-новому осветить в нем те же общественные вопросы, что и во "Взбаламученном море". Это были "Люди сороковых годов".
Здесь также дан широкий обзор русской жизни за четверть века - от начала 40-х годов до эпохи реформы. Если во "Взбаламученном море" Писемский пытался доказать, что идейное движение 40-х годов все в совокупности было лишь мутной пеной на поверхности русской жизни, лишь одним из проявлений дворянского позерства и фанфаронства, то в "Людях сороковых годов" он, как бы в споре с самим собой, исходил из мысли, что именно в этом движении истоки перемен, происшедших в 60-е годы и оказавших при всей их ограниченности все-таки благодетельное воздействие на жизнь общества. Под влиянием этих идей даже Сергей Абреев, тесно связанный с великосветским обществом и бюрократическими верхами, внезапно обрел какие-то положительные качества. Между ним и прежними николаевскими администраторами огромная разница. Илларион Захаревский в отличие от своих родителей полон сознания долга перед государством, для него идея права не отвлеченная идея, он иногда готов ради нее рисковать даже своим служебным положением. Этот ряд поумневших детей как бы завершает фигура магистра прав Марьеновского наиболее последовательного, как старается уверить Писемский, носителя идей 40-х годов. Теперь он считал, что все, чего достигла Россия в 60-е годы, произошло благодаря соединению прогрессивных идей 40-х годов с идеей надсословного государства. Недаром в заключительной сцене романа Александр II также провозглашается человеком 40-х годов.
Нельзя не отметить, что все эти фигуры детей, идущих по новой дороге, не похожей на дорогу их отцов, - в значительной мере фигуры сочиненные, художественно неубедительные. Как только Писемский подходил к тому пункту их жизни, где должна была проявиться их "идейность", он как бы утрачивал и свою наблюдательность и умение обставить повествование впечатляющими деталями. Здесь проявилась та же закономерность художественного творчества, что и в четвертой части "Тысячи душ" или в образе Варегина: идея, идущая вразрез с основным направлением жизни, не могла стать живой душой этих образов.
Ведь под идеями 40-х годов Писемский разумел вовсе не идеи Белинского, действительно подготовившие великий общественный подъем 60-х годов, а нечто диаметрально противоположное - тот самый либерализм, который был так решительно осужден во "Взбаламученном море" и который возводился им теперь в степень творческого начала русской общественной жизни.
В этом романе на уровне таланта Писемского лишь те части, в которых показана жизнь отцов. Здесь Писемский снова создал целый ряд удивительно рельефных фигур. Отец Вихрова, старый вояка, перенесший все ужасы солдатчины и мучимый воспоминаниями о том, как сам он, уже будучи офицером, засекал солдат; мать Сергея Абреева - вздорная, заносчивая крепостница; стяжатель и лихоимец Захаревский со своей дородной супругой; деспот-губернатор и многие, многие другие образы романа ярко характеризовали дворянское общество, которое было осуждено историей. Многочисленные и в большинстве своем убедительные картины жизни отцов и составляют основную художественную силу этого романа, но эти картины все-таки не могли возместить бледности тех образов, которые были призваны выразить положительные идеи автора.
Может быть, именно поэтому "Люди сороковых годов" и лишены той композиционной целостности, которая отличала произведения Писемского 50-х годов. Здесь нет ни единой интриги, как, например, в "Старческом грехе" или в "Браке по страсти", ни той деловой взаимозависимости, которая сплачивала в один сплошной массив героев "Тысячи душ".
Фигурой, которая была призвана сплотить воедино многочисленные и разнородные элементы повествования, является Павел Вихров. Однако он "не справляется" с этой задачей. Он не столько деятель, сколько наблюдатель, стоящий, в сущности, в стороне от главных интересов подавляющего большинства персонажей. Поэтому многое из того, что случается с Павлом, само по себе интересно (споры с Коптиным, беседы с Макаром Григорьевичем и т.п.), но с судьбой остальных героев романа почти никак не связано. Последовательность повествования держится едва ли не на одной только истории любовных отношений Павла с Фатеевой и Мари.
Правда, эта линия романа имела для Писемского немаловажное значение. Он теперь пересматривал свои взгляды и на так называемый женский вопрос, впервые поставленный перед русским общественным сознанием также людьми 40-х годов. Если во "Взбаламученном море" идею женской независимости, свободы чувства он в образе Софи Леневой хотел дискредитировать как прикрытие развращенности, то теперь он снова выступает как защитник этой идеи. В метаниях и увлечениях Фатеевой он склонен видеть нечто вроде протеста против господствующей дворянской морали. Здесь он уже не отважился проповедовать те домостроевские добродетели, воплощением которых во "Взбаламученном море" была Евпраксия. Но полного сочувствия Фатеевой у Писемского все-таки нет. Она кончила жизнь почти в такой же душевной опустошенности, как и Софи.
Когда-то Писемский в статье о Гоголе осудил своего учителя за его попытку создать образ идеальной славянки. Но теперь он сам не удержался от этого соблазна. В образе Мари он намеревался высказать свои представления о подлинной поэзии женского существования. Она, как пушкинская Татьяна, в силу сложившихся обстоятельств замужем за старым, недалеким генералом, который только и достоин уважения за то, что пролил кровь под Севастополем. Разумеется, она его не любит. Через всю жизнь она во всей чистоте пронесла свое чувство к Павлу Вихрову и в конце концов отдалась этому чувству. Правда, с мужем она не разошлась. Он "устранен" очень просто: с молчаливого согласия и одобрения Мари он завел себе "даму сердца".
Последние страницы романа повествуют о том, как в дачной местности под Петербургом прогуливаются уже постаревшая Мари и изрядно полинявший Вихров. Их любовь стала, может быть, менее непосредственной, но, по-видимому, не утратила своей романтической возвышенности. Однако в этой идиллии есть изрядная доля горечи. Да, бурные события 40-60-х годов не прошли даром. И все-таки жизнь ненамного улучшилась. Не бескорыстные Марьеновские задают в ней тон, а увертливые карьеристы Плавины или беззастенчивые дельцы вроде Виссариона Захаревского, когда-то обиравшего казну в качестве скромного губернского инженера, а теперь загребающего сотни тысяч на казенных подрядах. Благородному Вихрову, романтически утонченной Мари осталось одно только пристанище - тихая, уже обескрыленная любовь. Они теперь напоминают героев первой части романа: отца Мари Еспера Ивановича Имплева и княгиню Весневу, которые также укрывались от пошлости жизни в возвышенной, немного грустной и немного комичной любви.
