Урок - Богат Евгений Михайлович (онлайн книги бесплатно полные .TXT) 📗
…Художественная, философская, политическая…
Я не критик и не теоретик литературы, а журналист. Мысли мои — мысли мастерового. Хочется особенно подробно подумать вслух о том, что мне наиболее дорого, — о художественной публицистике.
Когда-то я думал, что стоит в заключающей части очерка, так сказать, под занавес, написать десять или сто строк, содержащих более или менее развернутое осмысление характера и судьбы героя, как рождается чудо из чудес художественная публицистика, возвышающая сознание читателя до отчетливого понимания тысяч сложных человеческих характеров и судеб. И — самое существенное — до отчетливого видения больших социальных и нравственных явлений эпохи. Очерк, догадывался я, — это повествование о чем-то, художественная публицистика — повествование о чем-то плюс обо всей жизни. Вот этого-то взыскуемого плюса я и пытался наивно достигнуть с помощью «осмысляющих» абзацев-довесков… И, разумеется, не рождалось чуда. Получались в лучшем случае неплохие очерки, о которых говорили, что они без нужды отяжелены авторскими мыслями. И много было исписано бумаги, пока не стало ясно, что художественная публицистика, поднимающая читателя так высоко, что, по бессмертным словам Гоголя, «стало видимо далеко во все концы света», требует не «осмысления» под занавес, а совершенно иного типа мышления.
Попытаюсь сейчас в общих чертах охарактеризовать этот тип. Я назвал бы его, во-первых, лабораторным, потому что само развитие мысли, сам процесс поиска истины — с сомнениями, ошибками, наивными гипотезами, озарениями, которые через минуту кажутся смешными, ложными шагами, и начальными точными догадками, то есть то, что почти никогда не выносится на «публику», а остается обычно фактами внутренней жизни автора, зафиксированными в лучшем случае в рабочих черновых тетрадях, — становится одним из первых планов повествования. Читатель видит ту руду, из которой при нем же добывают «грамм радия»… Или, иными словами, тонкий и сложный механизм исследования закрыт не непроницаемым металлом, а стеклом.
Для чего это нужно? А для того, чтобы читатель тоже ощущал себя исследователем. И истина, добытая с трудом, была как бы естественным выводом из его личного духовного и нравственного опыта. Бесконечно важно для публицистики с ее откровенной тенденциозностью, чтобы читателю не казалось, что ему навязывают что-то насильно, а, напротив, сам он чувствовал бы себя в конце повествования умнее автора и «навязывал» автору то, чего от него «лукавый» публицист и добивался.
Второй характерной особенностью художественной публицистики я назвал бы ее объемность. Но объемность особую, ибо вообще-то объемностью, то есть третьим измерением, обладает все подлинное в литературе. Разница в том, что третье измерение в публицистике — социально-этическое, то есть характер и судьба героев, — это как бы окна, через которые автор и читатель вместе с ним смотрят в мир, в эпоху… Это не означает, что в художественной публицистике человек сам по себе не должен быть живым, объемным, но все же — и живой, и объемный — он не обладает самоценностью, героиней повествования остается, как и в любом жанре публицистики, мысль.
Но я хочу уточнить это положение, дабы оно не оправдывало обилие плоскостных человеческих фигур в художественной публицистике: героиней повествования остается мысль, укрупненная волшебной линзой художественного образа.
Очень важно для овладения мастерством художественной публицистики сосредоточенное, творческое чтение Максима Горького, и даже не статей его, а очерков, воспоминаний, литературных портретов.
С дней юности было для меня волнующей тайной, что делает «безумно интересными» людей Горького, о которых хорошо известно, что они действительно существовали и не выдуманы писателем. Может быть, это говорит о моей большой наивности, но для меня это было именно волнующей тайной. Мало ли литераторов писало о Савве Морозове, или о Шаляпине, или о Леониде Андрееве? Но «безумно интересны» они для меня только у Горького!
Выдумывал их Горький или видел то, чего не видели остальные, менее талантливые? Что идет от более глубокого понимания? А что от более богатого и опытного воображения? И все время настораживало, что у Горького «безумно интересны» не только эти бесспорно существовавшие в действительной жизни лица, но и множество женщин, мужчин, стариков, которых он вывел в книгах тоже как подлинно существовавших, даже, как можно подумать, не изменив их имен.
Психология творчества — область сложная и еще не расшифрованная, и не стоит никогда давать голову на отсечение, уверяя, что вот это у любимого писателя «сама жизнь», а вот это «творческий вымысел»; даже в самых наидокументальнейших повестях, во всех этих бесчисленных записках геодезистов, адвокатов, врачей, «выдумано», конечно, гораздо больше, чем кажется неискушенному, чистосердечному читателю. Но было бы не только несправедливо, но и нелепо называть это выдуманное ложью. Как писал бесстрашно честный Маяковский: «Это было с бойцами, или страной, или в сердце было в моем». И вот что «было с бойцами», а что «было в сердце» — вопрос глубокий и сложный, когда речь идет и о Горьком и о писателях несравненно меньшего масштаба.
И со временем меня перестало заботить, что в образах Горького идет от «понимания», а что от «воображения» и открылось в них то самое третье (а если говорить о Горьком, то, несомненно, четвертое) — социально-этическое измерение. Оно, догадывался я, и делало для меня с самого начала людей Горького «безумно интересными». За плечами его героев с редкостной полнотой и многоплановостью вырисовываются исполинские силуэты века…
«Но раз именно в Горьком, создателе совершенно самоценных художественных образов, видите вы вершину любимого жанра, как понимать ваше недавнее утверждение, что героиней художественной публицистики непременно остается мысль? — чувствую, задаст вопрос особо внимательный читатель. — Может быть, в согласии со стилем лабораторного мышления вы утверждали это в качестве рабочей гипотезы, оказавшейся теперь ложной? А если нет, то где, извините, ваша логика?»
Логика в том, что когда обращаешься к гению, чтобы авторитетом его трудов, раздумий и поисков сообщить особую убедительность собственным мыслям, то часто не только не достигаешь желанной цели, но еще и становишься нелогичным, потому что гений — это вселенная, в которой действуют совершенно иные законы, чем в наших «рядовых» мирах. И на замечание строго логичного читателя я могу возразить лишь одно: самоценность художественных образов у Горького не умаляет самоценности философии, высота над уровнем моря одинакова. Да, многие горьковские образы «только» окна в мир, в эпоху, но ведь окна-то бывают разные: наподобие бойниц и вполнеба…
Но зачем публицистике эти «окна»? Разве она не может исследовать мир непосредственно? Нужна ли публицистика художественная?
(Это полемика с самим собой, ибо до сих пор мучают меня сомнения: органично ли то, что я делаю?)
Итальянский кинорежиссер Антониони рассказывает, что однажды в маленьком городке увидел, как «фотогеничен» ветер.
Ветер широко обдувал старинную площадь, поднимал пыль, обжимал деревья, ударялся о тысячелетние камни стен… Антониони зашел в бистро, пустынное в этот час, — лишь девушка неподвижно сидела за стойкой, — и стал всматриваться оттуда в ветер, переходя от столика к столику, все время меняя «точки зрения» и не находя той единственной, с которой ему, как художнику, открылась бы площадь. Потом он подходит к девушке за стойкой, заговаривает с ней, ощущая все больше в ее односложных ответах, полновесной зрелости движений и какой-то особой, глубокой сокровенной неподвижности тела характер и судьбу, настоящее и будущее, и, пока она наливает вино, он, стоя за ее спиной, видит опять площадь, ветер. И видимое чудесно «открывается», обретает смысл.
Искомая единственная точка зрения найдена, потому что в «кадр» вошел человек…
Если мы условимся с вами видеть в обдуваемой большим ветром площади не только реальный фрагмент реального города, но и метафору жизни, мира, то становится осязаемо ясной роль человека в художественной публицистике. Характер и судьба современника оказываются лучшей «точкой зрения», с которой расшифровывается самое сложное, самое потаенное в сегодняшней действительности. Видимое обретает смысл.
