Евразийство и Россия: современность и перспективы - Внутренний Предиктор СССР (ВП СССР) Предиктор
Неоевразийцы же — в иных исторических условиях, когда вопрос о том: Что истинно в исторически сложившихся вероучениях, а что представляет собой отсебятину «мировой закулисы» и выражение нравственной неразборчивости наших предков? — встал как никогда остро, пытаются уйти от него и навязать всем позицию худшую из худших: под видом конструктивного диалога уйти от выяснения вопроса о том, кто и в чём не прав, и что следует сделать для того, чтобы объединиться в Правде, освободившись от ошибок и заблуждений прошлых эпох. По умолчанию предлагается договориться о списке запретных тем, которые трогать не следует для того, чтобы не возбуждать оппонентов на активное противодействие. По существу это — выражение рабского типа строя психики, который так не нравился первому «евразийцу»-практику — Чингиз-хану, — что его носителей он и за людей едва ли признавал.
Если бы это было не так, то писания неоевразийцев были полны не разговоров о том, что все традиционные вероучения предписывают быть нравственными, а вопросами о том, что есть Правда-Истина во всех случаях, когда разные вероучения разногласят по одним и тем же вопросам, и когда выявляется, что информация присутствующая в них по умолчанию, отрицает и оказывается более властной, нежели их декларации о праведности (информация по оглашению).
То, что сказано в предшествующем абзаце — не гипотетический абстракционизм, а выстрадано всею прошлой историей России и выявлено в материалах КОБ, упомянутых в первой сноске выше по тексту.
Это всё и даёт основания к тому, чтобы причислить А.Г.Дугина и Кк числу извратителей того «евразийства», которое Чингиз-хан осуществлял на практике без каких-либо теоретико-социологических обоснований, и которое впервые теоретически описали основоположники «евразийства» как социологической теории, и в частности — Н.С.Трубецкой.
Однако без принципов кадровой политики, которым следовал Чингиз-хан, но в понимании её на основе нашей культуры (при достигнутом в ней миропонимании) «неоевразийство» А.Г.Дугина и Кне только нравственно-психологически неотличимо от порицаемого ими «атлантизма», а по существу — библейского проекта порабощения всех на основе недопущения перехода глобальной и региональных цивилизаций к культуре, устойчиво возпроизводящей человечный тип строя психики в преемственности поколений и развивающейся на этой основе; но более того, - но представляет собой ветвь «атлантизма», однако действующую под лозунгами «евразийской» региональной самобытности.
Но этого не заметил и Н.С.Трубецкой, вследствие чего сам же и открыл таким как А.Г.Дугин нравственно-психологическим типам дорогу в политиканство на основе политико-философской системы, получившей название «евразийство». Н.С.Трубецкой далее в анализируемой нами работе пишет следующее (комментарии в сносках наши):
«Русским историкам стоит только отрешиться от своего предвзятого и нелепого игнорирования факта принадлежности России к монгольскому государству, взглянуть на историю России под иным углом зрения, и происхождение целого ряда сторон государственного быта так называемой “Московской Руси” предстанет их глазам в совершенно ином виде. Приобщение России к монгольской государственности, разумеется, не могло быть только внешним и сводиться к простому распространению на Россию системы управления, господствовавшей и в других областях и провинциях монгольской империи; разумеется, должен был быть воспринят Россией до известной степени и самый дух монгольской государственности. Правда, идейные основы этой государственности [26] со смертью Чингисхана в силу известных причин, о которых речь будет ниже [27], стали постепенно блекнуть и выветриваться; правда и то, что те татарские правители и чиновники, с которыми русским приходилось иметь дело, в большинстве случаев уже далеко не соответствовали идеалам Чингисхана. Но всё же известная идейная традиция в монгольской государственности продолжала жить, и за несовершенством реального воплощения сквозил государственный идеал, идейный замысел великого основателя кочевнического государства [28]. И этот-то сопутствующий монгольской государственности, сквозящий за ней, звучащий в ней, подобно обертону, дух Чингисхана не мог остаться незамеченным и непременно должен был проникнуть в души русских. По сравнению с крайне примитивными представлениями о государственности, господствовавшими в домонгольской удельно-вечевой Руси, монгольская, чингисхановская государственная идея была идеей большой, и величие её не могло не произвести на русских самого сильного впечатления. Итак, в результате татарского ига в России возникло довольно сложное положение. Параллельно с усвоением техники монгольской государственности должно было произойти усвоение самого духа этой государственности, того идейного замысла, который лежал в её основе. Хотя эта государственность со всеми её идейными основами воспринималась как чужая и притом вражеская, тем не менее величие её идеи, особенно по сравнению с примитивной мелочностью удельно-вечевых понятий о государственности, не могло не произвести сильного впечатления, на которое необходимо было так или иначе реагировать. Люди малодушные просто гнули спины и старались лично пристроиться. Но натуры стойкие не могли с этим примириться; небывало интенсивный религиозный подъем и пробуждение национального самосознания, повышенного чувства национального достоинства не позволяло им склоняться перед чужой государственной мощью, перед чужой государственной идеей, "а в то же время эта государственная идея их неотразимо притягивала и проникала в глубину их сознания. Из этой двойственности мучительно необходимо было найти выход. И найти этот выход удалось благодаря повышенной духовной активности, порожденной религиозным подъемом рассматриваемой эпохи.
Путь к выходу был ясен. Татарская государственная идея была неприемлема, поскольку она была чужой и вражеской. Но это была великая идея, обладающая неотразимой притягательной силой. Следовательно, надо было во что бы то ни стало упразднить её неприемлемость, состоящую в её чуждости и враждебности; другими словами, надо было отделить её от её монгольства, связать её с православием и объявить её своей, русской. Выполняя это задание, русская национальная мысль обратилась к византийским государственным идеям [29] и традициям и в них нашла материал, пригодный для оправославления и обрусения государственности монгольской. Этим задача была разрешена. Потускневшие и выветрившиеся в процессе своего реального воплощения, но всё еще сквозящие за монгольской государственностью, идеи Чингисхана вновь ожили, но уже в совершенно новой, неузнаваемой форме, получив христианско-византийское обоснование (выделено нами при цитировании). В эти идеи русское сознание вложило всю силу того религиозного горения и национального самоутверждения, которыми отличалась духовная жизнь той эпохи; благодаря этому идея получила небывалую яркость и новизну и в таком виде стала русской. Так совершилось чудо превращения монгольской государственной идеи в государственную идею православно-русскую [30]. Чудо это настолько необычайно, что многим хочется просто его отрицать. Но тем не менее это чудо есть факт, и предложенное выше психологическое его толкование даёт ему удовлетворительное объяснение. Следует, во всяком случае, иметь в виду, что с православной Византией Россия была знакома задолго до татарского ига и что во время этого ига величие Византии уже померкло; а между тем византийские государственные идеологи, раньше не имевшие в России никакой особой популярности, заняли центральное место в русском национальном сознании почему-то именно в эпоху татарщины; это ясно доказывает, что причиной прививки этих идеологий в России был вовсе не престиж Византии и что византийские идеологии понадобились только для того, чтобы связать с православием и таким путем сделать своею, русскою, ту монгольскую по своему происхождению государственную идею, с которой Россия столкнулась реально, будучи приобщена к монгольской империи и став одной из её провинций» (раздел IV).
