Дневник советского школьника. Мемуары пророка из 9А - Федотов Лев Федорович (читать книги полные .txt) 📗

Мы приблизились к Троицкому мосту, перед которым стоял памятник коротышке Суворову, облаченному для лести в римские доспехи [76]. Мост был открытым, но мощным, с многочисленными каменными столбами, играющими роль фонарей.

На мосту мы встретили общипанного дядьку, виновато топтавшегося возле тротуара; рядом с ним бесновался милиционер с удивительно жестокой и свирепой мордой, изъеденной оспой, который честил несчастного на все корки, проклиная и кляня его.

– Поперек моста, наверное, перешел дядька, – сказал Женька.

– А рожа-то у милиционера какая злобная, – заметил я. – Рад, скотина, добыче! По лицу видать, что его интересует больше не порядок в городе, а его репутация как исправного живодера, хватавшего и правого, и виноватого за шиворот!

– Бывают такие, – сказал Евгений.

– К несчастью, – добавил я. – Честных людей мало!

Чтобы попасть к стенам крепости, нам пришлось еще пройти небольшую изогнутую часть набережной, возле которой по льду реки свистели лыжами пузатые детишки, а потом пересечь по деревянному мосту небольшой приток Невы.

– Вот мы и на острове, – сказал Женька, – а до сих пор были на материке. Хотя нет! – вспомнил он, – вчера-то, будучи в Зоологическом музее, мы также были на острове. Так ведь?

– Еще бы, – не замедлил согласиться я.

За каменной стеной мы узрели громадный двор, в котором стоял сам Петропавловский собор с пузатым куполом и тонкой колокольней со шпилем. Вблизи он имел совсем другой вид, чем издали.

– А архитектура-то неплохая, – заметил Женька, имея в виду многочисленные ряды колонн, окружавших бледно-розовое здание собора. Смотря на конец шпиля, мы думали, что он согнут в нашу сторону, но это был только обман зрения.

В кассе собора мы получили билет, и нас погнали к Алексеевскому равелину, где находились сами камеры. Его мы с большим трудом отыскали за Монетным двором; сначала нас занесло куда-то к американским горкам, но вскоре господь бог наткнул нас на путь истины.

Мы вместе с какой-то экскурсией, которой руководил безрукий невысокий мужчина в рыжем тулупе, исходили многочисленные камеры и карцер, где видели истинную обстановку, где протягивали тяжелые дни заключенные. Покинув равелин, мы предприняли нападение на сам собор.

Вдруг послышался сверху какой-то тонкий, с грустным оттенком звон, прозвучавший как-то тоскливо и одиноко над снежным покровом домов. Мы остановились.

– А наши кремлевские часы лучше бьют! – самодовольно произнес Женик. После двух очередей колокола замолкли… Мы вошли в собор, увенчанный знаменитым шпилем [77].

У входа в зал нас зверски обобрали, лишив всех двух билетов. Зал был громадным! Справа за загородкой высился во всю стену алтарь, сделанный сплошь из позолоты. Кроме сверкавшего золота и мелких икон с изображениями неземных существ, в алтаре больше ничего не было! Обилие золота делало картину оригинальной до предела! Это было похоже на какое-то золотое море… Зал был высок, и его своды поддерживали мощные колонны, покрытые сложнейшими золотыми украшениями. Одну из колонн окружал небольшой балкончик, покрытый золотом и цветными «святыми» картинами; очевидно, в былые времена с этого места горланил какой-нибудь пузатый священник, безумно глазея на толпу православных. Благородным грабителям много было б работы в этом сверкающем от золота зале. Я, правда, не осуждал бы их, а относил бы их действия к непосредственной энергичной антирелигиозной пропаганде…

За многочисленными загородками, во всех углах зала белели мощные сундукообразные мраморные гробницы царей с громадными лежащими на крышках золотыми крестами. Мы видели гробницы Петра, Екатерины и различных так называемых великих князей и княгинь, которые сейчас совершенно не были великими…

Удовлетворившись всем, мы покинули территорию крепости.

Пройдя Троицкий мост, мы пошли не по набережной, а прямо, к видневшейся обширной площади. В ней я узнал площадь Жертв революции [78], так как в садике, расположенном на ней, мы открыли многочисленные запорошенные снегом могилы и каменные стены с патриотическими надписями на концах. Вдали мы увидали торчавший из-за домов известный уже нам храм, напоминавший Василия Блаженного, не было сомнений, что за ним пролегал канал Грибоедова, а дальше – были Невский и Казанский собор. Ориентируясь на пестрые купола храма, мы покинули площадь, оживленно беседуя обо всем виденном.

Когда мы огибали этот ленинградский «Василий Блаженный», мы заметили, что все его пестрые стены, оказывается, не разукрашены, а выложены цветной мозаикой, что представляло, конечно, некоторое преимущество перед нашим московским Васькой Блаженным, размалеванном просто-напросто красками. Мы, надеясь, что в таком роскошном здании должен быть не иначе, как музей, справились на это счет у какого-то бородача, яростно трущего метлой тротуар, но мы были совершенно ошеломлены, узнав, что там расположен какой-то склад.

Выйдя к каналу Грибоедова, мы двинулись вдоль его русла к Невскому и распрощались друг с другом, как только очутились возле Казанского собора и Дома книги. Я пригласил Женьку вечером к себе, так как помнил наказ Раи и Мони обязательно взять его с собою на концерт.

Женик явился к нам точно к сроку. Мы еще даже имели время поболтать вдоволь, в то время как Трубадур о чем-то спорила с пристававшей к ней Лидой. Потом Нора стала с увлечением рассказывать Женику о своих домашних делах в кругу игрушек, иллюстрируя перед ним некоторые свои библиотечные и вещественные сокровища.

Мы с Раей уговорили Женьку пойти на концерт, и, когда он дал согласие, она предложила нам нарисовать там все трио. Я взял несколько чистых карточек, а Женька предложил свои карандаши, в добрый час оказавшиеся у него в кармане. Рая, не шедшая на концерт, объяснила нам, что мы попадем в консерваторию только тогда, когда пересечем Мойку, свернем на ул. Декабристов, которую мы узнаем по трамвайным рельсам, и когда выйдем на площадь, где стоит Мариинский (оперный) театр [79], против которого и находится данная консерватория со своим малым залом им. Глазунова.

– У вешалки, там, где громадное зеркало, вы ждите Моню, – сказала Рая. – Сейчас он на радио и потом пойдет туда; он вас и проведет. Ясно?

– Ясно и понятно, – ответил я.

– Найдете дорогу-то?

– Конечно, – не замедлил ответить я. – Мариинский театр я хорошо помню. Узнать его смогу.

Мы двинулись в путь. За веселой беседой мы не заметили, как миновали мостик на Мойке, как свернули на ул. Декабристов, руководствуясь трамвайной линией, которая ярко сверкала в темноте зимнего вечера, и как вышли на площадь, которую я сразу же узнал.

– Вот тебе и оперный театр, – сказал я, указывая на темнеющее здание с круглой покатой крышей.

Против театра мы отыскали консерваторию. Вестибюль ее был довольно прост. Мы сдали свои пальтишки и решили ждать Моню на широкой белой каменной лестнице.

Пришедший Эммануил провел нас в зал, громадную полость, со светлыми стенами, рядами оранжевых кресел и мощным органом, сверкавшим на сцене. На задней стене мы разглядели картину Репина, изображающую Рубинштейна, накручивавшего на рояле в концертном зале, полном зевак.

В зале (реальном уже, а в не нарисованном) было немного народу, но мы сразу уловили, что это были музыканты: внешность их ярко говорила об этом. То были старомодные седовласые громоздкие тети в длинных, роскошных, по их мнению, платьях и солидные бородачи, сверкавшие своими стеклянными глазами в черной оправе.

Вскоре вышли исполнители. Моня сел по отношению к нам очень удобно – левой стороной. Мы же сами уселись в совсем пустом ряду у самой стенки, чтобы никто не заметил наши проказы в рисовании.

Я увлекся музыкой Чайковского и отказался от живописи, Женик же принялся рисовать, взяв с меня слово не заглядывать. Я коленом прикрывал его труд от нескромных и скромных взглядов. Немного погодя, он показал мне тщательно нарисованного Моню, увлекшегося игрой на виолончели. Я шепнул Женьке, что, откровенно говоря, я ждал худшего.