Дневник советского школьника. Мемуары пророка из 9А - Федотов Лев Федорович (читать книги полные .txt) 📗
– Ну?
– Хотя я дневник свой уже положил в багаж, но я сейчас достану его и допишу, что, дескать, ты мне звонил и известил о получении билета.
– Ну, давай! – Мы разъединились, и я, как видите, тетрадь достал и вот уже кончаю эти дополнительные строки! Все!
31-го декабря. Окончив писать (нет сомнения, что это происходило еще вчера вечером), я погрузил кое-как оную тетрадь в чемоданчик, который уже ломился от всякого совершенно не нужного мне хлама, вложенного туда моей заботливой мамашей, я стал ждать, когда грянет гром, т. е., когда придет долгожданный момент, чтобы (слава тебе, господь!) укатить на вокзал.
Лиза что-то творила в кухне, а Монька уже успел повоевать с водой перед сном и улечься в кровать. Не зная, на что убить время, я решил разузнать, успел ли Моникаус заснуть или нет. При виде меня он приподнялся, и я увидел, как его физиономия расплылась в улыбке.
– Ну, что, голубчик! Остаешься? – спросил я весело. – Едем со мною! Жаль только, что ты не войдешь в мой карман!
– Мошенник же ты, – сказал он, скаля зубы.
– Ты еще не ругал господа за то, что он сотворил тебя больше моего кармана? – осведомился я.
– Нет еще.
– Ты, гляди, ругай его, только не забудь. Это тебе может помочь.
– Завидуя я тебе, черту, – проскулил он.
– Гм! – самодовольно кашлянул я.
– Черт тебя возьми! – засмеялся Монька.
– Да, черт меня возьми! – согласился я. Вот именно! Ты прав!
Время шло, и нужно было собираться. В кухне я взвесил на руке чемодан и удостоверился, что до самого Ленинграда я его доставить сумею. По крайней мере, не выроню из рук. Я себя как то неловко еще чувствовал в этих серых брюках и бархатной куртке, но радостное чувство перед поездкой говорило мне, что всякий феномен сопровождается чем-то непривычным и новым.
Я кое-как надел на свою новую хламиду мое легкое осеннее пальтишко, отправился в ванную, чтобы там натянуть галоши, и, нахлобучив ушанку, вернулся в кухню. Лиза пожирала меня глазами: очевидно, она не прочь была поменяться со мною местом. Мама тоже оделась.
– Ну, поцелуй за меня Норочку! – сказала Лиза.
– Да уж, жди! – недовольно ответил я. – В жизни никогда не занимался подобным делом!
– Счастливый ты все-таки, – проговорила она. – Норочку увидишь, – пояснила она.
– Что это за выражение? – удивился я, впрочем, весьма спокойно. – Что она, не от мира сего?
– Попрощавшись с Монькой (который при этом кинул на меня восторженный взгляд) и с Лизой, я с мамой вышел в парадное, крепко сжимая в руке свой небольшой груз.
Я даже боюсь описывать те чувства, которые клокотали во мне в те минуты. Читатель, надеюсь, их понимает! Двор был пуст, и, так как было уже около двенадцати ночи, один из фонарей был погашен. Корпуса дома из-за темных всех окон казались мрачными глухими стенами.
Была отличная зимняя ночь. Кажется, даже звезды мерцали, и тротуары казались в темноте ослепительно белой сахарной пеленой. В воздухе был небольшой, но весьма крепкий и веселящий душу мороз.
На мосту кое-где мелькали темные фигуры запоздалых прохожих. Все они куда-то стремились, спешили, но, очевидно, оставались в рамках Москвы, а я…
– Куда я иду? – ежеминутно думал я. – Ведь сколько раз я шел именно этой дорогой по мосту, но иной раз я шел к М. Н., другой раз направлялся к Жене, а теперь… Теперь я иду, хотя и по этой же дороге, но финал моего пути далек отсюда! Прямо не верится! Так и думается, что я и сейчас, будто бы, как всегда, иду на музыку или куда-нибудь к знакомым!!!
В метро, еще не спустившись на платформу, мы отошли в сторону, и мама дала мне открытку, чтобы я по приезде в Ленинград, сейчас написал ей, как я доехал.
– И опустишь ее там же, на вокзале! – сказала она. Я, разумеется, дал ей согласие.
Спускаясь к поезду, я с сожалением заметил ей:
– И к чему тебе нужно было давать мне столько ненужного багажа? Ведь не месяц же, по крайней мере, я там буду жить! Только лишний груз! А я-то мечтал, олух, что поеду с одним невинным портфелем!
– Ничего лишнего, по-моему, нет, – ответила она. – Если бы не рис, который Рая просила захватить им (ведь там у них нет его), то еще можно было б уложить все в портфель. Но ведь рис-то не оставишь же здесь в Москве!
– Дело не в нем, – возразил я. – Рис я и сам ни в коем случае не согласился бы оставить. Уж я лучше б вынул часть моих тетрадок, но рис бы Рае привез.
На платформе под яркими снопами лучей разгуливало немало смертных, подобных нам. Я уж не помню, как я ехал в метро, что именно делал, но я знаю твердо, что никакого чувства радости во мне уже не было; я прямо-таки находился в каком-то волшебном забытьи. Будто я и не сознавал, куда я еду, и Ленинград якобы даже исчез с поля моей памяти.
– Ну, вот и едешь, – сказала мне мама, когда мы с потоком остальных пассажиров поднимались по лестнице на улицу. – Дождался, наконец.
Что я мог ответить на это? Ничего: это было так!
На площади зимняя ночь чувствовалась еще резче: по снежному ковру, пересекаясь, пробегали огни машин и трамваев, а здания вокзалов походили на освещенные пароходы, стоящие у пристани.
Мы приближались к заветному ленинградскому вокзалу, перед которым сновали толпы людей, и, мирно беседуя, спокойно топтались группы носильщиков.
– Давно уже я не был на этом вокзале с тем, чтобы сесть на один из его поездов и направиться в Ленинград, – сказал я.
Перронная касса находилась на какой-то лестнице, выходящей из вокзала прямо на улицу. Наверху она была закрыта и представляла из себя нечто вроде комнаты с окошком в стене. Тут уже толпилось несколько человек. Мама приобрела себе перронный билет, и мы прошли вовнутрь здания. Пробравшись через толпы мешочников по громадному, ярко освещенному и дьявольски накуренному залу, мы направились на перрон.
– Ты сразу же напиши, как приедешь, – поучала меня моя родительница, – и там же на вокзале опусти.
– Да я и так знаю, что все будет благополучно – да вот я здесь напишу это слово, а там опущу. Зачем мне зря задерживаться только там на вокзале?
– Ты этого не делай! Там лучше напиши. Так вернее.
– Ну, что же, ладно.
Пробираясь вдоль длинного состава, мы отыскали нужный нам вагон. Возле него стоял проводник с фонарем, отражавший атаки будущих пассажиров. Это был шумевший сутулый, широкий дядька с тупым медным лицом, широким ртом и накаленным грушеобразным носом. Фуражка на нем сидела основательно и даже закрывала часть ушей.
Показав билет, я прошел в вагон, надеясь отыскать свое место. Мама осталась снаружи. Проход в вагон был запружен людьми, рассовывавшими свои тюки по верхним полкам, так что продвигаться было весьма трудновато. В воздухе под потолком у мерцающих оранжевым светом ламп вились голубые ленты табачного дыма. «Тоже уж, подлецы! Дымят!» – злобно подумал я.
На нижних полках, в тени от верхних, уже сидели, так как вагон был с сидячими плацкартными местами. Понятно, что своего места я не нашел, ибо тут каждое существо могло владеть любым им захваченным местом по праву первенства. Дойдя до конца вагона, я кое-как протиснулся назад.
– С какой же стати тогда на билетах обозначены места? – полюбопытствовал я у одного служащего в железнодорожной форме, стоящего в начале вагона в дверях, ведущих в отделение проводника.
– Да так, для вида, – ответил он вяло, но весьма учтиво. – Какое свободно – занимай.
Вообще он, очевидно, был более человечен, чем сам проводник, да и внешность его была далеко не ужасна: он был высокого роста и с простым добродушным лицом.
Тут я обернулся и увидел, что перед служебной комнатой проводника боковое нижнее место было свободно.
– Оно не занято? – спросил я у моего собеседника.
– Нет. – Я в этом не сомневался, так как все обычно по привычке проходили в глубь вагона, проворонивая золотые места. Я занял правое сидение, предоставив левое моему будущему соседу, который в то время, может быть, еще был даже не на вокзале, а сам решил сказать маме, что все в порядке.
