Путь зла. Запад: матрица глобальной гегемонии - Ваджра Андрей (библиотека книг .TXT) 📗

На первый взгляд между утонченными интеллектуалами Возрождения и агрессивно настроенными вождями Реформации сложно найти что–то общее, однако суровый морализм протестантизма [39], основанный на жестких духовных императивах, отличался от умозрительно–возвышенного Ренессанса лишь двумя моментами:

• его приземленностью, вплетенностью в повседневную практическую жизнь человека (в отличие от рафинированного морализма Возрождения) и;

• его распространенностью среди народных масс (как противоположность того, что идеи Ренессанса были известны и популярны, как правило, в узком кругу богемных интеллектуалов).

Таким образом, возвышенный, психологически поверхностный индивидуализм Возрождения, трансформируясь в умах фанатически настроенных пуритан, рационализирует и индивидуализирует само христианство. Созерцательный и пассивный тип католика уступает место практичному и активному типу протестанта. Психологическая матрица делателя Макиавелли, растворяясь в народных массах, придает человеку Возрождения новую огранку, лишая его прежде всего идеалистической шелухи возвышенного. Благодаря этому Запад входит в новую фазу своего развития.

Вот как характеризовал Люсьен Февр то время: «Мы в начале XVI столетия. <…> Наш западный мир. Бешеная жажда денег, первейшая и непреодолимая движущая сила капиталистического индивидуализма, не ведающего ни узды, ни совести, овладевает тысячами людей. На берегах Шельды, подавив своим великолепием поверженный Брюгге и свергнув с трона Венецию, высокомерный город торговцев и банкиров первым воздвигает свою Биржу как символ новых времен. К причалам Антверпена швартуются корабли со всего света. На антверпенских набережных сложено все, что производится в мире. По набережным Антверпена проходят авантюристы со всего света, обуреваемые безудержным стремлением к наживе. Нет более ни нравственных правил, которые бы их обуздывали, ни страха, который бы их сдерживал, ни традиций, которые бы их стесняли. Эти Макиавелли торговли и банковского дела всякий день на деле «воплощают» «Государя», каждый своего. Их цель не земля, не владение землей, приобщающее человека к благородному сословию. Им нужно золото, подвижное и компактное, дающее всю полноту власти. Завладеть им, накопить его в сундуках, насладиться им…» [2, с. 205].

Мысль, что деятельность протестантов в определенных ситуациях не соответствовала идеалам Возрождения, выглядит крайне сомнительной. Видимые противоречия являются лишь противоречиями между теорией и практикой, воплощающей эту теорию в жизнь, но не более того. Вся абстрактная метафизика протестантизма по своей сути созвучна идеологии Ренессанса. Как свидетельствовал М. Вебер: «Крупнейшие представители пуританизма глубоко восприняли идейное богатство Возрождения — проповеди представителей пресвитарианского крыла этого движения пестрят классицизмами» [3, с. 195].

Как и любое течение христианства, протестантизм во главу угла ставит индивидуальное «спасение» личности, но при этом предлагает свои собственные методы достижения этой мегацели. В отличие от католицизма, протестантизм отвергает пренебрежительное отношение к мирской нравственности с высот монашеской аскезы и начинает тотальную и бескомпромиссную «битву» за рай не в рамках практики замкнутой жизни монастырей [40], а в повседневной, мирской жизни.

На передний план выдвигается тезис о том, что угодным Богу можно стать лишь благодаря точному и неукоснительному выполнению мирских обязанностей. Протестантизм превращает эти обязанности в своеобразное «призвание», поставленную Богом задачу для каждого христианина. Таким образом, выполнение долга в рамках мирской профессии начинает рассматриваться как наивысшая задача религиозной жизни человека. Иначе говоря, эффективная деятельность верующего выступает главным средством «спасения», оттеснив на второй план его духовно–нравственное состояние.

Страх протестанта перед тем, что он не «спасется» (своеобразная фобия избранничества), толкала его к активному поиску средства, помогающего достигнуть внутренней уверенности в том, что он «избран». И им становится неутомимая деятельность в рамках своей профессии. Лишь она была способна развеять сомнение и дать уверенность в «спасении».

Это поясняется тем, что пуританин рассматривал себя как орудие Бога, а потому, действуя в рамках предназначенной ему судьбой (а значит, Богом) профессии, он таким образом зарабатывал себе место в раю. И чем оптимальней и успешней он выполнял предназначенную ему Богом функцию, тем сильнее ощущал свою «избранность».

Как писал по этому поводу М. Вебер: «Реальное проникновение Бога в человеческую душу полностью исключалось его абсолютной трансцендентностью по отношению ко всему тварному: «Finitum non est capax infiniti» [41]. Общение Бога с его избранниками может осуществляться и осознаваться лишь посредством того, что Бог действует в них («operatur»), что они это осознают и что их деятельность проистекает тем самым из веры, данной им милостью Божьей, а эта вера в свою очередь свидетельствует о своем божественном происхождении посредством той деятельности, в которой она находит свое выражение» [3, с. 150].

Именно поэтому Кальвин считал, что чувства и ощущения обманчивы и что вера должна найти подтверждение в объективных действиях, человека, которые только и могут стать гарантией его личного спасения. Таким образом, вера становится «fides efficax» [42], а призвание к спасению — «effectual calling» [43].

При всем этом объективные действия рассматривались не как нечто спорадическое, а как определенная система. Лишь в результате систематического самоконтроля, постоянно ставившего протестанта перед альтернативой: «избран» или «отвергнут», допускалась возможность личного «спасения». Фактически протестантский Бог требовал от своих избранников не случайных «добрых дел», а.святости как практической деятельности, возведенной в систему. В данном случае чередование греха и покаяния (как в православии) было невозможно. Практическая этика кальвинизма составляла план повседневной жизни верующего и создавала последовательный метод его ежедневного поведения, а также всей его жизни. Прежде всего это было связано с идеей того, что только с помощью коренного преобразования всего смысла жизни, ощущаемого в каждое мгновение и в каждом действии, могла быть достигнута уверенность в наличии благодати, возвышающей человека над естественным состоянием. Протестантский «святой» был четко ориентирован на загробное блаженство, но его путь к нему проходил через максимальную рационализацию земной, материальной жизни. Именно детально разработанный метод рационального повседневного поведения, целью которого было преодоление естественного состояния, освобождение человека от иррациональных инстинктов, от влияния природы и подчинение его жизни некому планомерному стремлению, а его действий постоянному самоконтролю и проверке их этической значимости, превращали протестанта в работникана благо Господне.

С другой стороны, создание метода, с помощью которого верующий вступает в состояние «покаянной борьбы», превратило в конечном итоге и божественную благодать в объект рационального человеческого стремления. По сути, отношения западного человека с Богом приобретают сущность отношений торговца и его клиентов. Старое средневековое представление о счете, который ведется Богом, было доведено протестантской философией до абсурда, когда тот, кто открыл «счет», возможно, сумеет, собрав все свои доходы, покрыть набежавшие проценты, но ему никогда не удастся целиком погасить всю сумму долга.

Пуританин позднего времени контролировал не только свое поведение, но и поведение Бога и усматривал божью волю в каждом событии своей жизни. Тем самым освящение жизни уподоблялось деловому предприятию. Как заявлял Бакстер: «Подобно тому как посредством корреспонденции можно вести прибыльную торговлю с человеком, которого никогда не видел, так и путем «блаженной торговли» с невидимым Богом можно добыть «единую драгоценную жемчужину». Комментируя подобные цитаты, М. Вебер замечал, что «эти чисто коммерческие сравнения притч, которые заняли место обычных для более ранних моралистов и лютеран, весьма характерны для пуританизма, представляющего человеку самому «выторговывать» себе спасение» [3, с. 229].