Путь зла. Запад: матрица глобальной гегемонии - Ваджра Андрей (библиотека книг .TXT) 📗

Окружающая реальность, сама по себе, нарцисса абсолютно не интересует. Она нужна ему лишь как материал для самоутверждения, он уделяет ей внимание лишь в контексте созерцания своего «Я». Другие люди нужны нарциссу в качестве живых декораций в той пьесе, которую он играет сам перед собой, ради периодического катарсиса, возникающего в моменты наивысшего накала самолюбования. Для него люди — это своеобразные зеркала, при помощи которых он «следит за своей внешностью», чтобы постоянно быть желанным для самого себя. Для него единственно приемлемая любовь — это любовь к себе. Он целенаправленно избегает эмоциональной привязанности к другому человеку, рассматривая ее как зависимость и несвободу. Липовецки замечает: «Нарцисс, одержимый самим собой, не витает в облаках, не находится под воздействием наркоза, он упорно трудится над освобождением собственного «Я», над великой судьбой собственной самобытности и независимости: отказаться от любви, «to love myself enough so that I do not need another to make me happy» [219] [94, c. 85].

В таких условиях западное общество напоминает хаос некоррелируемых жизненных монологов, упорно воспроизводимых массой самоизолированных «Я», каждое из которых участвует в только ему одному известной «пьесе». В итоге исчезает общий Смысл сосуществования людей, никто не понимает и не хочет понять другого, взаимодействие проявляется лишь в защите права каждого индивида беспрепятственно декламировать свдй «уникальный» текст и не слушать то, что говорит ближний. Этот хаос является торжеством постмодернистской свободы, ведущей к равнодушию, одиночеству и отчужденности. «Подобно войне, свобода способствовала разрастанию пустыни, полного отчуждения личности от других, — приходит к заключению Л иповицки. — «Оставьте меня в покое» — в этой фразе и желание остаться в одиночестве, и тоска, им вызванная. Таким образом, мы оказываемся на краю пустыни; будучи оторванным от людей, каждый из нас становится активным пособником пустыни, расширяет, углубляет ее, не в силах позволить «жить» чужому «Я» [94, с. 76]. «…мы хотим остаться одни, все более отдалиться от окружающих, и в то же время мы не желаем остаться наедине с самими собой. И здесь у пустыни нет ни начала, ни конца» [94, с. 77]. Общество Постмодерн — это общество тотального, непреодолимого одиночества, принимающего вычурные формы. Как это ни парадоксально, но современный западный человек стремится в мегаполисы, с их предельным скоплением населения, лишь только для того, чтобы надежней отгородиться от таких же, как он, одиночек [220]. «Поражает количество людей, — пишет о США французский философ и социолог Жан Бодрийар, — которые поют одни, едят одни или разговаривают сами с собой на улицах. Они тем не менее никак не пытаются объединиться. Напротив, они избегают друг друга, и сходство между ними неопределенно» [95, с. 82]. «Тинейджер, катающийся со своим плеером на роликовой доске, интеллектуал, работающий со своим word–processor [221], рэпер из Бронкса, который бешено крутится в Рокси или в других подобных заведениях, джоггер или бодибилдер — повсюду все то же полное одиночество и все тот же нарциссизм, будь он обращен на тела или на интеллектуальные способности» [95, с. 102]. Как заметил британский профессор Зигмунт Бауман, «разъединение стало в наши дни самой привлекательной и широко практикуемой игрой» [3, с. 15].

Запад, пресыщенный жизнью «в кайф», рутинным исполнением заветных желаний и сумасбродных капризов, утратив всякие ориентиры, к которым можно было бы стремиться, уже достаточно давно живет в срстоянии тотального духовного разложения. Все — доступно, все — возможно, все — надоело, нудно… скорей бы конец. «В этом средоточии богатства и свободы всегда стоит один и тот же вопрос: «What are you doing after the orgy?» [222], — констатирует Бодрийар. — Что делать, когда все доступно: секс, цветы, стереотипы жизни и смерти? Вот в чем проблема Америки, которую унаследовал весь остальной мир» [95, с. 97]. Запад, исчерпав себя, живет в предчувствии Апокалипсиса. Но «…парадокс этого общества состоит в том, что уже невозможно даже умереть, поскольку все и так умерло…». Здесь смерть присутствует «в предвосхищающей форме». «Отбывшие на тот свет, лишились самой возможности распоряжаться своей смертью, превратить ее в игру, ставку, жертву: они лишились самой способности умереть. Малыми, гомеопатическими дозами это приходит к нам как следствие развития наших систем. Взрыв и уничтожение (Хиросима и Аушвиц) растянулись во времени, они попросту приняли эндемическую, гнойную форму, однако цепная реакция идет, продолжается умножение по смежности, вирусное и бактериологическое развитие» [95, с. 111]. Примерно в том же духе высказался и Ульрих Бек: «Из постепенно исчезающих социальных норм проступает обнаженное, перепуганное, агрессивное эго, ищущее любви и помощи. В поисках самого себя и любящей общности оно легко теряется в джунглях собственного «Я»… И каждый, кто блуждает в тумане собственного «Я», более не способен замечать, что эта изолированность, эта «одиночная камера для эго» отражает приговор, вынесенный всем» [96, с. 40].

Самоизоляция индивида, утрата им всякого интереса к тому, что непосредственно не связано с ним, породили процесс вялотекущего социального распада. Теперь человек слабо понимает происходящее вокруг него, и еще меньше оно его интересует. Современный западный обыватель пребывает в глубоком ступоре равнодушия, проявляя «гальваническую» активность лишь под воздействием того психологического напряжения, которое создается средствами массовой информации. Сложилась парадоксальная ситуация: рядовой европеец (так же как и американец) получил то, к чему вроде бы Так долго стремился, но теперь он не знает, для чего нужны те «святые сверхценности», которые ему предоставило общество Постмодерн. Для него они стали элементом декора, пустыми безделушками, которые можно использовать как своеобразное украшение, но которые ему в принципе не нужны. Прежде всего это коснулось того, что на Западе называют «свободой». Стоила она европейцам и американцам чрезвычайно дорого, однако когда эта «сверхценность» была ими обретена, выяснилось, что она ничего не дает и никому не нужна. «Циничный наблюдатель сказал бы, что свобода появляется тогда, когда она уже ничего не значит, — заметил британский профессор Зигмунт Бауман. — Назойливая муха бессилия плавает в сладкой подливке того типа свободы, который сформировался под влиянием индивидуализации; это бессилие потому кажется столь одиозным и удручающим, что оно возникает на фоне возможностей, которые, как ожидалось, откроет и гарантирует свобода» [3, с. 60]. «Равнодушие в чистом виде и постмодернистское сосуществование противоположностей идут рука об руку: мы не голосуем, но ценим возможность проголосовать; не интересуемся политическими программами, но ценим то, что у нас существуют партии; не читаем ни газет, ни книг, но ценим свободу слова. Да и как бы могло быть иначе в эпоху коммуникаций, сверхвыбора и всеобщего потребления?» — с горечью вопрошает Л иповецки [94, с. 192]. «Под воздействием гедонистических и нарциссических ценностей устои общества лишаются своего содержания…» — констатирует он [94, с. 236].

Надежно замуровав себя в коконе своего эго, проявляя искренний интерес лишь к личным проблемам, игнорируя при этом вопросы коллективного сосуществования, западный обыватель равнодушно отдал их решение узкому слою правящей финансово–политической элиты, сохранившей «волю к власти» и внутриклановую сплоченность. Рядовой гражданин, парализованный индивидуализмом, уже давно не верит в действенность общихусилий. Поверив в иллюзию равных возможностей, всю свою жизнь он безуспешно пытается в одиночку решить те проблемы, которые возможно решить лишь сообща. Как пишет Бауман: «…в наши дни людские беды, даже самые распространенные, но переживаемые людьми, самой судьбою обреченными на индивидуальность, вместе уже не сложишь. Они просто не суммируются в «общее дело». <…> …в отличие от общего интереса прежних времен, они не формируют «целого, превосходящего сумму своих частей», и не обретают нового качества, позволяющего обращаться к ним как целому» [3, с. 60—61]. Но принцип «каждый за себя», проявляющийся в личной «войне» с окружающими за свое счастье, приводит на индивидуальном уровне большинство людей к поражению, а на социальном — к разрыву общественных связей, оборачивающемуся общим бессилием.