Сказки. Фантастика и вымысел в мировом кинематографе - Долин Антон (версия книг TXT, FB2) 📗
– Помните момент, когда вас начали принимать всерьез на фестивалях? Это случилось сравнительно недавно, в 1990-х. А кино вы снимаете с 1960-х.
Дэвид Кроненберг: Конечно. В принципе даже мои ранние андеграундные работы показывались на фестивалях – но не в Каннах или Берлине: помню премьеры в Эдинбурге или Окленде. Уже тогда мне стало ясно, что для трудных и необычных фильмов, наподобие моих, фестиваль – не только лучший, но временами единственный способ проникнуть в душу киноиндустрии. На нормальные коммерческие сеансы в кинотеатрах я тогда особо и не надеялся… «Афтокатастрофа» попала на Каннский фестиваль. До того меня в Канны заносило, но только в качестве зрителя, гостя. Появиться – и сразу вызвать скандал, еще и приз завоевать! Это было круто. А пару лет спустя меня пригласили в качестве президента жюри: поворотный момент.
– Он как-то повлиял на ваши последующие картины?
Дэвид Кроненберг: Нет. В том смысле, что кино я продолжал делать так же, как и раньше, мои принципы не изменились. Но отныне к моим фильмам было привлечено внимание всего мира.
– Некоторые ваши самые знаменитые картины – «Мертвая зона», например, «Обед нагишом» или та же «Автокатастрофа» – поставлены по чужим книгам, причем очень известным. Насколько сложно для вас проходит процесс присвоения текста, его адаптации?
Дэвид Кроненберг: Иногда эти книги шокируют меня не меньше, чем мои фильмы впоследствии шокируют остальных. Прочитав «Автокатастрофу» Джеймса Балларда, я сказал себе: «В этом что-то клинически больное и слишком уж холодное». Кино по такому тексту не поставишь… А потом выяснилось, что эта клиническая холодность облегчает процесс адаптации – в отличие, кстати, от того же «Обеда нагишом» Уильяма Берроуза. По сути, мы видим на экране простую последовательность событий, как и в книге. Зрелищно они довольно эффектны, хотя само то, как описан секс… Не порнографично, не эротично, не соблазнительно, а как-то по-медицински. Будто в учебнике. Я следовал этой же линии: никаких замедленных съемок и красивостей. Процесс занял пару лет, насколько я помню. Мне понравилось, что продюсер Джереми Томас меня уговорил: сначала я отнекивался, потом внезапно для себя согласился.
– Часто ли инициатива создания фильма бывает продюсерской, а не вашей?
Дэвид Кроненберг: Иногда книга пускает корни в моем сознании, а потом сама прорастает там. Понятия не имею, как это происходит, для меня это таинственный процесс. Потом что-то щелкает: «Я знаю, как это сделать». А дальше пишу сценарий, обычно довольно быстро. Ведь мое сознание и подсознание давно уже трудились над ним.
– Поражает ваша способность держать эмоциональную дистанцию по отношению к показанному, к персонажам. Вы их не обвиняете и не оправдываете.
Дэвид Кроненберг: Я стараюсь избегать в моих фильмах показа точки зрения так называемых нормальных людей, которые как раз привыкли судить и осуждать тех, кто выбивается из установленной обществом нормы. Моя задача в другом: погрузить зрителя в сознание героя, в его «проект», и позволить аудитории хотя бы на время просмотра понять логику, мотивацию, цели этих странных людей. Самую необычную психопатологическую логику возможно и объяснить, и понять.
– Чего вы боитесь, когда беретесь за очередной рискованный проект? Ведь других у вас практически и не бывает.
Дэвид Кроненберг: Нельзя ничего бояться, кроме одного – сделать плохой фильм. Провал – мой единственный страх, причем провал в осуществлении художественных задач. Проблемы с цензурой? Возникают, но, как правило, они решаемы. Иногда продюсеры пытаются на меня повлиять, требуют что-то изменить, но мне удается отстаивать свою позицию. К слову: успех на фестивалях очень помогает настаивать на своем. Но в творческом смысле это обязанность – быть бесстрашным.
– Как вам удается сделать историю, придуманную кем-то другим, собственной? И вообще – насколько личные фильмы вы снимаете?
Дэвид Кроненберг: Каждый кадр – личный. Сначала ты проводишь кастинг, выбирая конкретных людей, лица, голоса. Потом стиль… камеры, линзы, освещение – все это очень личное. Разумеется, и музыка. Понятное дело, кино – это сотрудничество и соавторство с актерами, оператором, художником-постановщиком, композитором. Но сам выбор этих соавторов тоже всегда очень личный. Мои чувства и мысли, мой выбор – из них складывается фильм. Даже если диалоги написал кто-то другой, сам их ритм определяю только я.
– Сложно ли бывает уговорить актера сделать что-то радикальное, придуманное вами для фильма?
Дэвид Кроненберг: По-моему, убедить актера ни в чем невозможно. Даже когда необходимо это сделать. Все всегда написано в сценарии предельно прямо, а дальше актер читает и решает, чего боится, а чего нет. Если у тебя есть вопросы или сомнения, ты не подходишь: обычно я работаю так. Иногда мои сценарии страшноваты для актеров, ведь они требуют абсолютного обнажения – не столько физического, сколько психологического: необходимо показать свою уязвимость. Однако потом, когда мы ударили по рукам, я и моя команда всегда оказываем актерам поддержку во всем, стараемся помочь, объясняя решение каждой конкретной сцены.
– У вас очень специфическое чувство юмора, но некоторые ваши фильмы, включая «Автокатастрофу», сделаны предельно серьезно. Возможно, секс и смех несовместимы, как считал Милан Кундера. А с эротическими сценами у вас все получилось.
Дэвид Кроненберг: Не уверен, что согласен с мыслью Кундеры. Я недавно пересматривал «Автокатастрофу» и смеялся в голос. Ну, у меня были свои причины. Да и в фильме герои пытаются шутить, пусть и без особенного успеха. Роман вообще не смешной. Наверное, поэтому я не сразу придумал, как с ним быть. Юмор чрезвычайно важен для меня, это мой побег от реальности. Что до секса, то о нем ничего сказать не могу. Это труднообъяснимая и тоже очень личная черта режиссера. Поэтому многим эротические сцены не даются: ты слишком уж открываешься, когда их снимаешь, не все на это готовы. Я говорю именно об авторе, не об актере. Демонстрировать свою сексуальность умеют далеко не все. Как я справляюсь? Хореография съемок, движения камеры, монтаж… ведь секс – это особенный аспект кинематографа, ужасно сложный. Наверное, ответ в том же: надо быть бесстрашным, иначе точно ничего не получится. Особенно если ты имеешь дело со странной, не типичной сексуальностью, а часто именно это есть в моих фильмах.
– Сейчас многие боятся, что движение #MeToo положит конец сексуальности в кинематографе. У вас нет таких страхов?
Дэвид Кроненберг: Я смотрю много фильмов в последние годы, секса на экране предостаточно. И на большом экране, и на телевидении. С сексуальностью все обстоит как минимум неплохо, если вы спрашиваете меня. С «секс-консультантом», который по идее должен защищать права актеров на съемках чувствительных сцен, я ни разу не работал. Но секс – штука могущественная, без него искусству обойтись все равно не получится. Это слишком важная часть нашей жизни. Кинематограф найдет средства. Посмотрим, какими они будут.
– Странная сексуальность характерна для ваших боди-хорроров, а эротическое слияние человека и механизма было предсказано вами еще в «Видеодроме».
Дэвид Кроненберг: Пророком я себя никогда не чувствовал… Но связь между технологиями и телом человека для меня всегда была очевидной. Технологии – это продолжение человеческого тела, частью которого является и мозг. Стоит принять это как данность, и технологии сразу накрепко связываются с сексуальностью. Это неизбежность. Может, я и опередил свое время в чем-то, никогда раньше мне это в голову не приходило.
