Кротовые норы - Фаулз Джон Роберт (книги серии онлайн .txt) 📗

И вот теперь я подхожу к весьма серьезному моменту в той линии mea culpa 481, которую проводил до сих пор. Это проблема моих невысоких требований к любой настоящей науке. Дело в том, что я знаю как раз достаточно, чтобы обмануть людей, еще более невежественных, чем я сам. Писатели вообще подобны фокусникам: они всегда отлично умеют вводить в заблуждение, морочить людям голову. Истинно верующему в научный прогресс и его базовый этос мои рассуждения, должно быть, представляются абсурдными: опять этот кошмарный малый, простоватый, но бойкий на язык и порой даже раздражающий своей речистостью и позерством! То, как я в своем неухоженном саду изобретаю названия – как латинские, так и английские – для тех растений, настоящие «ярлыки» которых, навешенные на них учеными, я давно позабыл… о, это, безусловно, достойно осуждения! Ведь это поистине бесстыдное и совершенно непростительное запутывание невинных людей!

И все же я страстно люблю природу. Я никогда по-настоящему не понимал, почему я так любил свою, ныне покойную, жену, но все же я очень ее любил; и я давно уже понял, что незнание (то есть преобладание эмоций над здравым смыслом и разумом) и является, видимо, той самой, «загадочной», частью любви.

Некоторые авторы называют меня атеистом; и конечно же, с точки зрения любой узаконенной религии я таковым и являюсь, тем более если в этой религии центральное божество обладает чисто человеческими чертами и свойствами, например добротой, милосердием, умением слушать других и даже за кого-то вступаться. Впрочем, подобные сказочные фигуры годятся разве что для детишек; мой мир – даже если мне только кажется, что у меня есть свой, отдельный мир, – куда мрачнее. Я действительно очень уважаю некоторых религиозных деятелей, а порой и преклоняюсь перед ними; а также мне интересны некоторые иконы, секты, религиозные учения и то, что стоит за ними, однако же я – просто в силу своей профессии – ужасный выдумщик, практически профессиональный лжец. Мне представляется достойным уважения то мастерство, с которым верующие создают бесчисленные «реальные действительности», и то рвение, которое заставляет их порой с пеной у рта защищать правдоподобие собственных фантазий и утверждать, что это и есть единственная достойная доверия истина. Инстинктивное чутье таких людей, по сути, делает их великими сочинителями.

Итак, если я совсем не религиозен в каком бы то ни было общепринятом смысле этого слова, то каков же я? Попытаться выдать свои взгляды за некую философию было бы – в настоящее время и среди стольких бесконечно более сложных измышлений на подобные темы – просто смешно. Я бы предпочел какой-нибудь более «человеческий» термин. Мои ощущения относительно существования людей в этом бесконтрольно развивающемся мире заключаются в том, что его реальная действительность и его судьба колеблются и создают некий зигзаг внутри треугольника, образованного противостоящими и тем не менее взаимоуравновешенными факторами. Физически и ментально мы, индивидуумы, постоянно как бы подпрыгиваем, подскакиваем и отлетаем в сторону, точно мячики в настольном теннисе. Я называю подобные отношения, из-за которых мы постоянно сталкиваемся друг с другом, или представления о них (примерно тем же способом я даго новые имена различным растениям) словами, заимствованными мной из греческого: sideros, keraunos, eleutheria – необходимость (точнее, железная необходимость), случайность (подобная случайно ударившей молнии), свобода.

Первая «булавка», с которой в этой классификации «срывается» наша душа, это «железная необходимость», на которую проецируются все те неизбежные факты, причем в высшей степени реальные, которые как-то ограничивают нашу свободу. Самым очевидным примером этого является смерть. Несколько менее очевидно – для нас, людей самоуверенных, – то ядро, внутри которого все мы вынуждены существовать. Оболочка этого ядра создана из «каждости» и «эго» отдельных индивидов. Мы воображаем, что научные дисциплины или попытки аскезы могли бы даровать нам некую свободу от власти этих двух тиранов, и при этом обычно понимаем, что должны, подобно куколкам насекомых, существовать в некоей тесной оболочке, которую наша биология и психология – а также тот загадочный компьютер, который мы называем своим мозгом, – для нас создали. Затем мы можем посвятить время, проведенное в этом тюремном заключении, самоусовершенствованию и попыткам стать (по крайней мере на Западе) чем-то отличным друг от друга и даже – как мы очень надеемся – выдающимся. Это представляется нам единственно приемлемым способом, с помощью которого мы можем как-то избежать строгостей все определяющей и исходно лежавшей в основе всего совершенного нами «железной необходимости».

Второй, «случайный», вариант соскакивания с булавки и способный полностью переменить наш жизненный путь – это в моей классификации событие типа keraunos, или «грома среди ясного неба». Это действительно чистая случайность. Она проявляется, например, в смертоносных авиакатастрофах или нежданных и совершенно невероятных выигрышах в лотерею – короче, во время как трагических, так и радостных потрясений. На результаты keraunos можно надеяться, можно ожидать их, предсказывать или бояться, но никогда нельзя быть в них уверенным. В этом случае не бывают настоящих результатов, пока потрясение действительно не случится. И все же очень немногие способны относиться к подобным случайностям иначе. Блаженство и ад; радостные крики, сменяющиеся криками ужаса, – все это, пока keraunos крошит и перемешивает «железную необходимость», пронзив ее, точно стрела времени.

Последняя «булавка» в моей классификации, с которой мы срываемся по локсодроме 482, – это eleutheria. Свобода как бы сама рождается внутри нас, инстинктивно восставая против «железной необходимости», благодаря нашим вечным сомнениям насчет того, можем мы обладать какой бы то ни было доказуемой свободой воли или все, в конце концов, давным-давно определено и записано за нас и для нас. Поскольку наша индивидуальность и еще многое другое (например, наша неизбежная смерть) нам в какой-то степени навязаны, мы стремимся от этого избавиться. Почти все, что мы подразумеваем под понятием «прогресс», как раз и есть eleutheria. Свобода разрушает всякий застой, stasis. Мы можем назвать это «восстанием», «бунтом», «революцией», тысячью других слов, многие из которых воспринимаются (особенно теми, кому комфортно и в тех условиях, в которых он существует) как имеющие некий дурной смысл. Но даже и сама эволюция – это некая форма насилия, вариант «гражданской войны» с равновесием и застоем. Мы просто этого не осознаем, потому что ее, эволюции, «авианалеты» продолжаются вечность в сравнении с краткосрочностью наших человеческих жизней, и половина вечности проходит до того момента, как взорвутся бомбы. Свобода издавна глубоко и сильно влекла к себе людей. Ее результаты, впрочем, могут быть как хороши, так и весьма нехороши. Последние почти всегда считаются дающими «железную необходимость». Для нас, людей, sideros – это тьма, eleutheria-свет.

Я отыскал первую и совершенно необходимую ступеньку, приведшую меня на лестницу естественной истории, в лице своего интересующегося естествознанием дядюшки. Он вел практические занятия по биологии в местной начальной школе, которую посещал и я, так что именно он ассоциируется в моем восприятии с лучшими днями моего детства. Отец мой всегда питал полнейшее отвращение к дикой природе – после невероятных мучений, что выпали на его долю в окопах Первой мировой войны, ему дикая природа всегда представлялась тайно-враждебной и абсолютно бесполезной; исключение составлял его собственный маленький садик. Так что именно дяде я прежде всего обязан тем восторгом, который испытал во время охоты на покрытых складками жирных гусениц в зарослях терна у обращенных к морю стен Эссекса, совсем недалеко от нашего дома. Ему я обязан также несколько более опасным удовольствием, получаемым от процедуры «сахарения» – когда мы ползали в темноте по скалам Лей-он-Си и Уэстклифа с факелами в руках и обследовали деревянные ограды и дуплистые стволы старых деревьев, намазанные сладкой приманкой, которую дядя собственноручно приготовлял, чтобы привлечь мотыльков и молей. А однажды он доверил мне величайшую редкость – огромную личинку, которая только что вылупилась из куколки бабочки «мертвая голова», найденную соседом-фермером у себя на картофельном поле. О, радости тех дней! А сколько восторгов – и по многу раз на день! – испытывал я, склонившись над банкой из-под варенья, поглаживая личинку и заставляя несчастное существо пищать! Это было поистине чудо-насекомое, ведь оно «говорило»! Вся природа казалась мне тогда очеловеченной, самые различные ее формы были странно близки… родственны…