Год 1942 - Ортенберг Давид Иосифович (книги бесплатно полные версии .TXT) 📗
На редкость быстро Платонов вошел в нашу краснозвездовскую семью. Правда, не часто он появлялся в самой редакции. Все дни - на фронте, в самой гуще фронтовой жизни, с бойцами. Скромная и внешне неприметная фигура Платонова, наверно, не соответствовала читательскому представлению об облике писателя. Солдаты при нем не чувствовали себя стесненными и свободно говорили о своем армейском житье-бытье. А Платонов тихонько стоял в стороне или сидел и слушал.
Его привлекали не столько оперативные дела армии или фронта, сколько люди, их души, их думы, их чувства. Он впитывал все, что видел и слышал. Наши корреспонденты, с которыми Платонов выезжал в боевые части, жаловались. Надо ехать, а Платонова нет. Он сидит где-нибудь в блиндаже или окопе, увлеченный солдатской беседой, забыв обо всем на свете. Здесь, думаю, следует искать истоки печатавшихся в "Красной звезде" его очерков и рассказов.
Был Платонов человеком непритязательным и легко мирился со всеми неудобствами и невзгодами фронтовой жизни. Мог он, добираясь до переднего края, отмерить в своих солдатских сапогах не один километр, переночевать в сыром окопе, пообедать сухарем и кружкой воды. В одном из городков корреспонденты заняли небольшую хату, откуда только что вышибли немцев, не были еще убраны нары, солома. Михаил Зотов, руководитель нашей корреспондентской группы, решил, что молодежь как-нибудь и здесь проживет, а Платонова надо получше устроить. Он попросил редактора фронтовой газеты, успевшего занять более благоустроенный дом, приютить у себя писателя.
- Конечно! Что за вопрос! Давайте его нам. Создадим ему царские условия, - согласился редактор, рассчитывая, очевидно, получить что-то и для своей газеты.
Но когда Зотов попытался увести Платонова на эту квартиру, тот отказался и даже обиделся. Так и остался со всеми, устроившись на полу, где вповалку спало человек двенадцать.
Чувство юмора никогда не покидало писателя. Хата, где они жили, выглядела столь неприглядной, что Платонов повесил на дверях бумажку с надписью: "Вход в "Дно", имея в виду пьесу Максима Горького. Себя он назвал Лукой и другим тоже присвоил имена персонажей драмы. Имена эти не прижились, только Платонова какое-то время называли Лукой.
Мог Платонов работать в тесноте и шуме. В хате накурено, стоит обычный гам, а писатель, скромно примостившись на краю швейной машинки, нажав на педаль, провозглашает своим глуховатым и спокойным голосом:
- Начинаю строчить...
Так, время от времени нажимая на педаль, он объявлял:
- Ну, еще один абзац сделан...
Шум на него не действовал, но его соседи из уважения к писателю тихо один за другим выходили из хаты, оставив писателя одного за работой.
- На войне надо быть солдатом, - не раз говорил он своим соседям.
Был Платонов хорошим, безотказным товарищем. Бывало, что Зотов не успевал на совещания корреспондентов на КП фронта и просил Платонова выручить его. Писатель отвечал:
- Я схожу. Все замечу. Писать корреспонденции я не умею. Ты уже сам. Я слово в слово запишу...
Ходил. Точно записывал и передавал свои записи Зотову, ни на что не претендуя.
Но скромность и застенчивость Платонова сразу испарялись, когда его пытались оставлять в тылу. Забегая вперед, расскажу такой эпизод. Шли бои за Могилев. Командующий армией выделил для корреспондентов "Красной звезды" самолет "У-2". А корреспондентов было двое - Павел Милованов и Андрей Платонов. Милованов торопился на самолет, чтобы поспеть ко взятию города. Но Платонов не пустил его. Не захотел остаться. Упросили командарма дать двухместный самолет, и оба полетели.
Газета много потеряла бы, если бы Платонов остался тогда в штабе армии. Не появились бы в "Красной звезде" его большой очерк "Прорыв на Запад" - о первом дне прорыва наших войск в глубь Белоруссии, на Могилевском направлении, а через четыре дня - второй очерк Платонова "Дорога на Могилев", а еще через несколько дней рядом с приказом Верховного Главнокомандующего об овладении Могилевом новый очерк "В Могилеве".
В день взятия города нашими войсками Платонов уже был в Могилеве. Побеседовал с солдатами и генералом, со стариками и женщинами, с пленными немцами. Успел в тот же день написать очерк и отправить по "бодо" в Москву. Его очерки подкрепляли краткие информационные сообщения Милованова и давали возможность читателю не только увидеть панораму битвы, но и понять чувства и настроения людей.
В редакции знали, что Платонов не любит писать с маху, и поэтому не требовали от него оперативных материалов. Ему давали возможность писать тогда, когда материал, так сказать, отстоится. Оперативность, которую проявил Платонов в могилевских боях, всех удивила: вот тебе и медлительный Платонов!
Милованов не раз жаловался на "скверный" характер Платонова. Ныли, например, они в дивизии генерала Красноглазова. Шел тяжелый бой в условиях так называемого "слоеного пирога". Обстановка была неясной даже для самого генерала, и он категорически не пускал корреспондентов в полки. Платонов выслушал комдива, а когда вышли из его блиндажа, категорически сказал:
- Пойдем!..
Настоял. И пошли они в полки.
О скромности и мужестве Платонова говорит и такой случай, который не мог не прибавить нашего уважения к нему.
В редакции узнали, что Платонов тяжело болен, и выхлопотали ему путевку в один из подмосковных военных санаториев. А недели через три я узнаю, что писателя нет в этом санатории. Оказывается, он узнал, что часть, в которой у него было много знакомых, переходит в наступление, и уехал туда без командировки и без продаттестата.
Что же касается очерка "Броня", опубликованного в сегодняшнем номере газеты, следует отметить, что это был рассказ не о броне, в которую одевают танки, а совсем о другом - о закаленном, как сталь, мужестве.
"Саввин лежал в углу, в отдалении, отдельно от поверженных им врагов. Я склонился к его лицу и подложил ему под голову детскую подушку.
- Тебе плохо? - спросил я у него.
- Почему плохо? Нормально. - трудно дыша, сказал Саввин.
- Тебе больно?
- Нет. Больно живым, а я кончаюсь. - прошептал Саввин.
- Как же ты их всех один осилил? - спрашивал я, расстегивая ему пуговицу на воротнике рубашки.
Саввину стало тяжело, но он произнес мне в ответ:
- Не в силе дело - в решимости, в любви и ненависти. Он начал забываться, потом еле слышно прошептал: "Упругий и жесткий, твердый и вязкий, чуткий и вечный, оберегающий наш народ", - и закрыл глаза насмерть.
Я поцеловал его, попрощался с ним навеки и пошел выполнять его завещание. Но самое прочное вещество, оберегающее Россию от смерти, сохраняющее русский народ бессмертным, осталось в умершем сердце этого человека".
Сердце русского человека - вот самая сильная броня. Такова идея очерка.
Сегодня с рассветом на "Дугласе" - машине в мирное время серебристой, а теперь закамуфлированной пятнами лягушачьего цвета - с центрального аэродрома мы вылетели в Сталинград. Прямого пути туда не было, пришлось лететь кружным путем, огибая линию фронта. К исходу дня наш самолет опустился в степи, в ста восьмидесяти километрах восточнее Сталинграда.
Мы вышли из самолета и оглянулись. Рядом небольшой, с низкими разбросанными в беспорядке домиками поселок Эльтон у самой границы Казахстана. Вдали блестят воды соленого озера Эльтон.
- Эльтон и Баскунчак, - мрачно произнес Симонов. Он вспомнил, как заучивали эти названия в школе на уроках географии, тогда это было для нас только географическим понятием, а теперь - последняя ближайшая к Сталинграду площадка, где можно относительно безопасно приземлиться. Кругом бесконечная выжженная степь, напоминавшая нам, всем троим участникам халхингольских событий, необозримые монгольские степи тридцать девятого года.
Горькие мысли: "Куда загнали?!"
В октябре и ноябре сорок первого года в Москве мы чувствовали, как далеко прорвался враг. И все же не было тогда ощущения загнанности. За спиной были Москва, города, села, заводы, люди. А здесь голая, сухая степь, край света, пустыня...
