Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография - Замостьянов Арсений Александрович (читать хорошую книгу полностью txt, fb2) 📗
Но Рыков этого еще не знал. 30 ноября он выступил перед представителями Ленинградской партийной организации, разъясняя решения пленума. Держался он в тот день уверенно — и у аудитории могло сложиться впечатление, что он (в отличие от того же Бухарина) остается с партийным большинством и готов к дальнейшей работе, спокойно относясь к любой критике. Конечно, он чувствовал, что аудиторию прежде всего интересует главное — разногласия между правыми и сторонниками «перелома». И он не стал отмалчиваться. Упрямо защищал середняка, предостерегал от перегибов в борьбе с зажиточными крестьянскими хозяйствами и рассуждал о необходимости дискуссий во власти: «Было бы непонятно, дико, странно, если бы этих споров и этого рассуждения не было, если бы мы все, как один, думали „тютелька в тютельку“. При Ильиче и при его участии мы тоже спорили друг с другом, но ничего от этого, кроме хорошего, не происходило… Вы нас выбрали в ЦК, мы были выбраны в Политбюро — для чего? Для того, чтобы мы рассуждали, спорили и решали. Но если во всяких спорах видеть уклоны, то поставьте тогда куклы или манекены. Но кто бы стал тогда за этих манекенов думать?» [140] В то же время он говорил о стратегическом единстве в Политбюро. О критике товарища Сталина и речи не было.
Кажется, после этого Рыков никогда не демонстрировал публично такого темперамента в сочетании с самоуверенностью. В будущем ему доводилось нажимать на педаль эмоций, как правило, в речах покаянных и оправдательных. Но в конце 1928-го у него еще имелись ресурсы, чтобы выступать перед однопартийцами, кого-то переубеждать и даже выпускать эти мысли в виде брошюры.
4. Правый уклон
К переменам советские люди привыкли. Эпоху иногда называли патетически, а иногда — просто, «переходным периодом». О покое и стабильности мечтать не приходилось — кстати, именно поэтому общество так ценило минимальные признаки стабильности, которые пропагандировал Сталин с середины 1930-х. Но 1929 год стал испытанием не только для вершителей судеб страны, которые враждовали, интриговали и каялись. Ветер новых — как всегда, нежданных — перемен чувствовали все, вольно или невольно.
«К троцкистам относились отрицательно, а к борьбе с ними как к чему-то само собой разумеющемуся. Но представления о Сталине как о главном борце с троцкизмом, сколько помню, тогда не возникало. Где-то до двадцать восьмого, даже до двадцать девятого года имена Рыкова, Сталина, Бухарина, Калинина, Чичерина, Луначарского существовали как-то в одном ряду. В предыдущие годы так же примерно звучали имена Зиновьева, Каменева, позже они исчезли из обихода» [141], — вспоминал Константин Симонов, мемуарист внимательный и трезвый. Он же считал, что политику Рыкова в народе связывали с чем-то человечным, как тарелка супа, но не столь романтичным, как «будни великих строек».
Николай Бухарин. Декабрь 1927 года [РГАСПИ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 58. Л. 98]
В ноябре 1929 года немецкая левая газета Volkswille опубликовала рассказ некоего троцкиста о беседе с Карлом Радеком в июне того же года. Главному советскому острослову там приписывается такая оценка положения дел: «Положение в ЦК катастрофическое. Правые — Бухарин — Томский и центровики — Сталин — Молотов подготовляются к арестам противников… Блок правых и центра распался, и против правых ведется ожесточенная борьба. Правые сильны. Их 16 голосов могут удвоиться и даже утроиться. В Москве нет хлеба. Недовольство масс… Мы накануне крестьянских восстаний. Это положение вынуждает нас во что бы то ни стало вернуться в партию. Наше заявление будет исходить из оценки общего положения в партии и констатирования раскола в оппозиции и будет сопровождаться просьбой об обратном приеме в ВКП. С Троцким мы совершенно порвали… Почему он опять вытащил перманентную революцию? А если мы завтра сделаем новые уступки крестьянам, он снова будет пугать нас мужиками и кричать о термидоре?» [142]
Рыков здесь вовсе не упомянут. Но его трудно не подразумевать среди тех самых «правых». Рассуждения несколько путаные. Но тревогу Радек (или его интерпретатор) ощущал не зря. Борьба обострялась — правда, пока подковерно. И никакого единства в партийных и правительственных органах не было — везде шло противостояние «сталинцев» и «правых».
План Сталина и Молотова значительно обновить правящую элиту на первых порах вызывал ропот даже среди их единомышленников. Среди тех, кого считали верными сталинцами. К высокому положению Рыкова, Бухарина, Томского привыкли, считали, что за ними стоит немалая сила, без которой экономика может потерять управляемость. Выразителем этих сомнений в сталинской группе был не только вечно во всем сомневавшийся правдолюб Орджоникидзе, но и Микоян — большевик, как казалось, всем обязанный лично генеральному секретарю. Он вспоминал про осень 1928 года: «Орджоникидзе и я на ХIV партконференции и ХIV партсъезде выступали за единство, за то, чтобы все руководство партии, о котором упоминал Ленин в своем завещании, осталось в сохранности, возникающие разногласия обсуждать, но не отсекать людей. Но план замены Томского, Рыкова, Бухарина и других в такой момент явно не вытекал из острых разногласий. Видимо, эта цель Сталиным была поставлена, и он ее, конечно, достигнет.
Эта фраза Сталина вызвала у нас очень много недовольства его политикой, что раньше бывало редко и быстро проходило. Раньше мы забывали о своем недовольстве, считали, что Сталин правильно поступает и что другого пути и выхода не было».
То есть первые сомнения в безупречности сталинского курса возникли у Анастаса Ивановича, именно когда началась борьба с Бухариным и Рыковым.
Правда, это было написано во времена, когда мемуарист Микоян не без натуги старался не подчеркивать свою роль в усилении позиций Сталина. Но отголоски правды есть и в этих рассуждениях. И, кстати, во время осеннего курортного отдыха Микоян по-дружески посетил Бухарина. А Рыкова он хорошо знал, не один год проработал в системе Совнаркома, с августа 1926 года возглавляя Наркомат внешней и внутренней торговли СССР, к которому Рыков относился вовсе не индифферентно, действительно управлял этим ведомством. Тогда молодой Микоян сменил «старого большевика» Льва Каменева, который, сдавая дела Анастасу Ивановичу, добродушно заметил ему, что на девятом году революции в стране «необходимо дать выход пролетарским тенденциям, надо дать легальную оппозицию».
Конечно, Микоян всегда считался человеком Сталина и своим истинным шефом числил генерального секретаря, а не председателя Совнаркома. Но с Рыковым за год-полтора вполне сработался, хотя и частенько спорил. Между тем Сталин считал перемещение противников своевременным именно в 1928–1929 годах, когда речь шла об индустриализации: обострялась не только «классовая борьба», но и борьба за власть, не только за первое место на олимпе, но и за каждый клочок влияния. Борьба, в которой пленных не брали, а павших не оплакивали. Чуть позже и Микоян, как мы увидим, сыграет центральную роль в борьбе с Рыковым. И, зная о его первоначальных сомнениях, многие товарищи с б|ольшим доверием отнеслись к этой его миссии.
Есть в воспоминаниях Анастаса Ивановича и такой любопытный сюжет: «…меня поразил такой разговор. Не только меня, но и Орджоникидзе и Кирова. Мы были вечером на даче у Сталина в Зубалово, ужинали. Ночью возвращались обратно в город. Машина была открытая. Сталин сидел рядом с шофером, а мы с Серго и Кировым сзади на одном сиденье. Вдруг ни с того ни с сего в присутствии шофера Сталин говорит: „Вот вы сейчас высоко цените Рыкова, Томского, Бухарина, считаете их чуть ли не незаменимыми людьми. А вскоре вместо них поставим вас, и вы лучше будете работать“. Мы были поражены: как это может быть? Во-первых, и я, и Серго, и Киров действительно знали и искренне думали, что Рыков, Томский, Бухарин опытнее нас, лучше работают, просто у каждого было свое место.
