Влюбленный Байрон - О'Брайен Эдна (библиотека книг txt) 📗
Его письма пестрят наблюдениями и шутливостью молодого человека, вживающегося в обычаи чужой страны. «Я полюбил апельсины и говорю с монахами на плохой латыни… бываю в обществе (держа пистолет в кармане), а еще купаюсь в Тахо… езжу верхом на осле или муле, сквернословлю на португальском, заработал расстройство желудка и искусан москитами», — пишет он своему другу Фрэнсису Ходжсону. Они с Хобхаузом, столь непохожие по характеру, и на многие вещи смотрели совершенно по-разному. Хобхауза отвращало сладострастие, Байрон был им очарован. Для Хобхауза местные женщины, неопрятные и опасные, были «самой уродливой разновидностью животного мира», в то время как для Байрона черноокие португальские и испанские красотки с темными блестящими волосами, эти мастерицы интриги, были неотразимы и совершенно вытеснили из его сердца «ланкаширских ведьм».
Итак, компания, состоявшая из Раштона, Флетчера, Джо Марри, Хобхауза и Байрона, путешествовала, останавливаясь в гостиницах или казармах потерпевшей поражение роялистской милиции. Байрон и Хобхауз обычно оставляли свои визитные карточки у послов и консулов; иногда от этого не было пользы. Прибыв в Севилью, они были вынуждены снять помещение у двух незамужних сестер Бельтрам. Как отметил Хобхауз, они остались без обеда и без ужина, более того, их запихнули в одну небольшую комнатушку, столь непохожую на гостеприимные апартаменты, которые так нравились Байрону. Но вскоре все неудобства компенсировали прелести сестер, особенно старшей, донны Хозефы, которая стала его «наставницей» в любви; свою страсть они совершенствовали с помощью словаря.
В Кадисе во время боя быков, сидя в губернаторской ложе, Байрон испытывал зачарованность, смешанную с отвращением. Жестокость зрелища, кровожадность зрителей, более шокирующая, чем сами раны, наносимые людям и животным, — все это произвело столь глубокое впечатление, что Байрон посвятил одиннадцать строф «Чайльд-Гарольда» этому шабашу смерти. В кафедральном соборе он дал выход обычному для него отвращению к изобразительному искусству, с ненавистью глядя на творения Веласкеса и Мурильо, проклиная живопись, если только она ничего ему не напоминала, и чувствуя, что мог бы плюнуть на изображения святых. Однако донна Хозефа подарила ему нежнейшие мгновения и нежнейшие воспоминания и при отъезде Байрона из Кадиса отрезала ему на память локон длиной в три фута, который он переслал матери, чтобы та «сберегла» его до возвращения сына, хотя в то же время клялся, что никогда более не вернется в Англию.
Его противоречивое отношение к родине проявлялось на каждом шагу. Стоя на набережной вместе с Хобби, Байрон был свидетелем торжественного прибытия Артура Уэллсли, будущего лорда Веллингтона, и возмущался тем, что корабль Уэллсли идет под французским флагом, так как Наполеон навсегда остался для него кумиром. Он придерживался убеждения Чарлза Фокса [19], что падение Бастилии было величайшим и наиславнейшим событием в истории человечества.
Обдумывая дальнейшие приключения и сократические удовольствия на Востоке, намереваясь «сжимать в объятиях как можно больше гиацинтов», он отправил домой Раштона вместе с Джо Марри и просил мать проявить к парнишке доброту, утверждая, что непременно взял бы его с собой, если б не боялся, что таким юнцам опасно находиться среди турок.
В августе на пакетботе «Таунсхенд», направлявшемся в Мальту, Байрон привлек внимание шотландца Джона Голта. Потерпев крах как предприниматель и контрабандист, он переключился на занятия литературой и стал одним из тех, кто прилепился к Байрону, изучал малейшую смену его настроений и описывал их беседы. Байрон говорит, что обзавелся собственным Босуэллом [20], хотя Голт не обладал юмором Босуэлла, его человечностью и гениальностью. Увидев, как Байрон поднимается на борт, Голт решил, что в нем больше аристократизма, чем можно ожидать от человека такого возраста и чем требуют обстоятельства. Костюм Байрона был под стать столичному франту; у него было приятное и умное лицо, хотя и очень хмурое. Байрон, как и положено поэту, одиноко стоял у борта, опершись на бизань-мачту, и, казалось, изучал мрачные скалы, видневшиеся в отдалении. Дня через три, когда его настроение улучшилось, он достал пистолеты и стал подбивать всю компанию, включая Голта, стрелять по горлышкам бутылок шампанского, поскольку раскупорил огромное их количество.
По мере того как ширились его горизонты, росло и чувство собственного величия. Готовясь к встрече с королем Сардинии, он приобрел сногсшибательный придворный костюм, однако ему пришлось созерцать королевскую семью лишь в опере, из ложи, куда его пригласил британский министр, некто мистер Хилл. Еще более огорчительный случай произошел на Мальте, когда Байрон известил запиской о своем прибытии губернатора, сэра Александра Бола, и полагал, что, в соответствии с рангом, его будут приветствовать королевским салютом. Остальные пассажиры высадились на берег, а Хобби и Байрон до темноты ожидали на палубе, но, поскольку никаких почестей не последовало, подавленных и удрученных путешественников перевезли в порт в простой шлюпке.
В конце концов губернатор их все же принял и устроил в доме, принадлежавшем некоему доктору Монкриффу; вскорости они стали вращаться в кругах тамошних англичан. Намереваясь изучить арабский язык для своих дальнейших путешествий, Байрон купил учебник и нанял преподавателя, однако занятиям помешало очередное увлечение. Обаятельная красавица — прозрачная кожа, золотистые волосы, блестящие голубые глаза — такова была его новая «Калипсо», двадцатишестилетняя миссис Констанс Смит. Дочь австрийского барона, близкая подруга неаполитанской королевы и не очень-то любвеобильная супруга Джона Спенсера Смита, Констанс была женщиной авантюрного склада; история ее жизни вполне могла быть порождением пера лорда Байрона. В 1806 году в Венеции ее арестовали наполеоновские власти и под бдительной охраной отправили во Францию, в Валансьен; однако ей удалось бежать при весьма драматических обстоятельствах с помощью влюбленного в нее сицилийского маркиза, который и задумал этот дьявольски дерзкий план. Констанс переоделась мальчиком-пажом, они часто меняли гостиницы, иногда удирая ночью через окно. Наконец маркиз достал лодку и переправил ее через озеро Гарда и далее в Гарц, к ее семейству.
Они с Байроном стали неразлучны, и в письмах матери, с которой наладились более теплые отношения, он превозносил «необыкновенную», «эксцентричную» Констанс. Они чуть было не сбежали во Фриули, местность к северу от Венеции, но Констанс, мать двоих детей, ожидал в Англии ее муж. При расставании Констанс «избавила» Байрона от его перстня с большим желтоватым алмазом.
Перед отплытием Байрон вызвал на дуэль капитана Кэри, посчитав, что тот подверг сомнению репутацию его возлюбленной, но, к счастью, Хобхауз загнал его на военный корабль, направлявшийся в Грецию, в Патрас. Констанс была опоэтизирована как «милая Флоренс», а в «Чайльд-Гарольде» будут описаны чары «Калипсо». Однако через три недели «вечная страсть» поблекла, чары развеялись и объектами новых увлечений Байрона стали красивые юноши, «скопище всех турецких пороков».
В то время влюбленности Байрона — в мужчин ли, в женщин ли — были всегда возвышенными, окутанными романтическим таинственным светом, а кончались они неизменно скукой, побуждающей его устремляться к иным широтам и новым завоеваниям.
Албания, «суровая нянька диких людей», была частью Оттоманской империи. Хотя эта страна и находилась рядом с Италией, она, говоря словами Гиббона, была «так же мало известна, как внутренние области Америки». Байрон, Хобхауз, Флетчер («храбрец наизнанку») и албанские солдаты, вооруженные саблями и длинными ружьями, двинулись на лошадях со всей поклажей, состоящей из четырех кожаных сундуков, трех сундуков поменьше, ящика с посудой и трех кроватей с постельными принадлежностями, по этой суровой земле, где резко контрастировали природные и рукотворные красоты и проявления человеческой дикости: храмы, минареты, апельсиновые и лимонные рощи — и изуродованные тела, высохшие головы, оставленные висеть как предостережение врагам.
