Петр Первый - Павленко Николай Иванович (книги .txt) 📗
Сохранилась переписка между Евфросиньей и царевичем, любопытная прежде всего для характеристики их взаимоотношений. В них трогательная забота о женщине, которая готовилась стать матерью его ребенка, слепая вера в привязанность к нему. «Не печалься, друг мой, для бога», — пишет Алексей из Болоньи. «Маменька, друг мой! По рецепту доктурову вели лекарство сделать в Венеции, а рецепт возьми к себе опять. А буде в Венеции не умеют, так же как и в Болоний, то в немецкой земле в каком-нибудь большом городе вели оное лекарство сделать, чтобы тебе в дороге без лекарства не быть».
«Матушка моя, друг мой сердешный, Афросиньюшка, здравствуй! — пишет царевич из Инсбрука. — И ты, друг мой, не печалься, поезжай с богом, а дорогою себя береги… А где захочешь отдыхай, по скольку дней хочешь. Не смотри на расход денежный: хотя и много издержишь, мне твое здоровье лучше всего».
Последнее письмо Евфросинье Алексей направил из Твери. Царевич выражал надежду, что «меня от всего уволят, что нам жить с тобою, будет бог изволит, в деревне и ни до чего нам дела не будет». Царевич полагал, что его давнишнее намерение жениться было близко к осуществлению. Мысль об этом он как-то высказал Ивану Афанасьеву задолго до бегства: «Ведайте себе, что на ней женюсь. Ведь и батюшка таковым же учинил», то есть вступил в брак с безвестной пленницей.
31 января 1718 года царевич был доставлен в пригород Москвы, а 3 февраля состоялся его въезд в старую столицу, где находился двор и куда вызвали сенаторов, высшее духовенство и генералитет. Сцена встречи царевича с отцом описана современником-иностранцем.
«Войдя в большую залу дворца, где находился царь, окруженный всеми своими сановниками, царевич вручил ему бумагу и пал на колени перед ним. Царь передал эту бумагу вице-канцлеру барону Шафирову и, подняв несчастного сына своего, распростертого у его ног, спросил, что имеет он сказать. Царевич отвечал, что он умоляет о прощении и о даровании ему жизни.
На это царь возразил ему: я тебе дарую то, о чем ты просишь, но ты потерял всякую надежду наследовать престолом нашим и должен отречься от него торжественным актом за своею подписью.
Царевич изъявил свое согласие. После того царь сказал: «Зачем не внял ты моим предостережениям, и кто мог советовать тебе бежать?» При этом вопросе царевич приблизился к царю и говорил ему что-то на ухо. Тогда они оба удалились в смежную залу, и полагают, что там царевич назвал своих сообщников».
После уединенного разговора собеседники возвратились в зал, где царевич подписал заготовленное отречение от престола: он обещал «наследства никогда ни в какое время не искать и не желать и не принимать eго ни под каким предлогом». Тут же был обнародован манифест о лишении Алексея права наследовать престол.
Догадка иностранного дипломата о содержании уединенной беседы отца с сыном оказалась правильной: Алексей назвал главных сообщников. Петр, как и во время розыска над стрельцами в 1698 году, руководство следствием взял в свои руки. В тот же день он отправил двух курьеров в Петербург к Меншикову. «Майн фринт, — обращался царь к губернатору. — При приезде сын мой объявил, что ведали и советовали ему в том побеге Александр Кикин и человек его Иван Афанасьев, чего для возьми их тотчас за крепкий караул и вели оковать».
Несколько часов спустя царь, уточнив, что оба брата Афанасьевых назывались Иванами, отправил другого курьера с письмом, в котором разъяснил, что сковать надлежит старшего, «а не хуже, чтоб и всех людей подержать, хотя и не ковать».
6 февраля, еще не получив донесений от Меншикова о выполнении предшествующих повелений, царь направляет курьера с новым предписанием: Кикина и Афанасьева «разпроси в застенке, один раз пытай только вискою одною, а бить кнутом не вели, и ежели кто еще явитца, и тех так же». Царь велел немедленно прислать всех оговоренных в Преображенское и тут же пояснил, почему он запретил бить их кнутом: «чтоб дорогою не занемогли».
Круг причастных к делу лиц расширялся, и царь посылал к Меншикову еще много курьеров — с предписанием «взять за караул» князя генерала Долгорукова, Ивана Нарышкина, брата и сестру своей бывшей супруги — Авраама Лопухина и Варвару Головину — и многих других. Всех их надлежало прислать в Преображенское, ибо, писал Петр, «дело сие зело множитца».
4 февраля, то есть в тот день, когда курьеры мчались в новую столицу, чтобы доставить в застенки оговоренных Алексеем людей, Петр составил для царевича так называемые вопросные пункты. Царя интересовали сообщники царевича, люди, руководившие поступками безвольного сына, подсказавшие ему мысль об отречении от престола и посоветовавшие бежать за границу. Отец призывал сына к полной откровенности и чистосердечному рассказу обо всем: «все, что к сему делу касается, хотя чего здесь и не написано, то объяви и очисти себя, как на сущей исповеди. А ежели что укроешь, а потом явно будет, — на меня не пеняй, вчерась пред всем народом объявлено, что за сие пардон не в пардон».
О чудовищных планах, вынашиваемых царевичем, Петр тогда еще не знал и поэтому, проявив великодушие, решил строго наказать сообщников при условии, что сын не станет скрывать ни своих замыслов, ни своих действий.
18 марта двор отправился из Москвы в Петербург. Туда же были доставлены оставшиеся в живых сообщники царевича, подлежавшие дальнейшему розыску. В отдельной карете, без оков, ехал Алексей. Он все еще находился под впечатлением жестоких казней, совершенных в Москве накануне. Кикин, его советник и организатор побега, был подвергнут колесованию: чтобы продлить мучения, ему отрубали руки и ноги с большими промежутками во времени. Отрубленную голову палач воздел на кол. Вспоминал и о суровом предупреждении отца, высказанном полтора месяца назад в свой адрес: «А ежели что укроешь, а потом явно будет, — на меня не пеняй». Пытался размышлять о том, какие показания против него могут быть добыты следствием в Петербурге. Прикидывал, как вести себя в дальнейшем. Стоило, однако, возобновиться следствию, как все эти размышления были забыты.
Страх за свою жизнь совершенно затмил рассудок царевича, и он лгал, изворачивался, оговаривал других, пытаясь умалить свою вину. Признания Алексея следовали лишь после того, как неопровержимые улики и очные ставки делали бесполезным дальнейшее запирательство.
