Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918 - Вильямс Альберт Рис (книга читать онлайн бесплатно без регистрации txt) 📗

Более остро, чем когда-либо ранее, Ленин в этой речи сказал: «Точно и сознательно ведите подсчеты, экономично ведите дело, не обманывайте, не воруйте, установите в работе строгую дисциплину». В других революциях пролетариат и трудовое крестьянство разрушали, а класс собственников созидал, но при социалистической революции главная работа пролетариата и беднейшего крестьянства состоит в том, чтобы построить «исключительно сложную и тонкую сеть вновь организованных отношений, охватывающую систематическое производство и распределение продуктов, необходимых для существования десятков миллионов людей».

Возможно, он пытался проверить на нас свои идеи, потому что в речи, произнесенной вскоре после нашего отъезда, он также говорил о покупке услуг «тысячи первоклассных ученых и специалистов». Он добавил, что даже если они будут платить этим экспертам-капиталистам «двадцать пять, пятьдесят или даже сто тысяч рублей в год, то все равно эта цена будет невелика» .

По некоторым соображениям, ни профессор, ни я не сомневались, что мы снова увидим Ленина. Мы оба собирались вернуться в Россию и провести там много лет 77.

Возможно, что Кунц виделся с Лениным, но отказался сказать об этом; и, наверное, из-за его отрицания мне не пришло в голову спросить его об этом 78.

Путешествие из Петрограда во Владивосток для меня показалось легким, потому что со мной ехал профессор. В каком-то смысле это был один, хотя и с перерывами, комментарий по поводу Ленина и революции, которым мы обменивались с профессором. А когда нам не удавалось избежать общения с белыми эмигрантами, которые были нашими попутчиками, то комментарии превращались в нечто вроде форума на колесах. Кунц рассматривал их без внешнего декора. Их позиция обиженных людей, которых искромсало неблагодарное крестьянство, побудила меня сцепиться с ними. Старый аристократ постоянно цитировал мне слова Герцена о революции. Когда я указал, что исход революции 1848 года вызвал у Герцена раздражение, старик ответил по-французски: «Революция – это революция, когда бы и где бы она ни происходила, а крестьянство есть крестьянство» . И тогда я с удовольствием ответил ему, что, как писал Герцен, дворяне тоже оставались дворянами и что благодаря Герцену я узнал, как студент семинарии, что из всех помещиков, убитых крепостными крестьянами, половина погибли из-за своих неблаговидных проступков.

Большинство русских любят поговорить так же, как и я, поэтому несмотря на то, что я оскорбил некоторых из них, они уходили раздраженными только для того, чтобы позже вернуться с новыми аргументами. Кунц был замечательным слушателем, и я полагаю, что мне очень нравились эти выступления; позднее, уже дома, он с восторгом повторял мои саркастические замечания и усовершенствовал их.

Воцарилось приятное ощущение от потери чувства времени. Степной край напоминал Чехова и Толстого, казался таинственным и манящим. Ощущение бескрайности страны, по которой мы проезжали, охватило нас, завладело нами.

Я прибыл в Петроград в июне 1917 года, а теперь был май 1918. Мы жили так напряженно, а наши чувства и разум настолько были поглощены моментом, что у нас не было шанса просто посидеть и предаться воспоминаниям или даже задуматься о перспективе. Я подумал сейчас с настоящей ностальгией о тех сентябрьских и октябрьских днях, когда я бродил вместе с Джоном Ридом по Выборгу, а в Смольном многие ночи подряд сияли огни, и пожалел, что эти грохочущие колеса увозят нас прочь. У меня возникло неожиданное желание поговорить о Джоне с профессором, который испытывал к нему особое чувство.

Кунц заставил меня рассказать, что я знаю о происхождении Джона, но я знал мало – что он родился и вырос в большом доме в Портланде, штат Орегон, окруженный респектабельными родными. То, что в Гарварде он был парнем с Запада и устраивал множество клубов и групп, хотя и не самых лучших, вероятно, способствовало тому, что он стал повстанцем, смутьяном. Кунц попросил меня повторить некоторые из анекдотов Рида, и я нашел один, который он не знал.

Этот был из серии шуток под названием «На следующее утро», в которых Джон попеременно играл роль добропорядочного буржуа и прокурора, вызванного на революционный суд. На обвинение в антиреволюционной деятельности обвиняемый заявил твердое: «Не виновен». Тогда слово взял обвинитель.

– Вы не были замечены в участии в клубе Союзной лиги?

– Нет. Я всегда голосовал прямым демократическим бюллетенем.

– В эти дни это не алиби, товарищ. А не были ли вы подписчиком «Нью-Йорк тайме»?

У Рида были истории и посмешнее, но Кунц долго хохотал. Я рассказал ему, как Рид представлял себе возвращение в Гарвардский клуб в Нью-Йорке (что он и делал много раз; записка, которую он написал госпоже Рэймонд Робинс, в которой он передал что-то для ее мужа и как бы между прочим объяснил, что он [Рид] находится под залогом и ждет суда, была нацарапана на дешевой бумаге, но при этом из Гарвардского клуба). В этой шутке одноклассник, который был игроком на бирже или адвокатом из департамента юстиции, якобы подошел к Риду, хлопнул его по спине и снисходительно спросил, в какую махинацию он сейчас втравился.

– Ничего особенного. Просто составляю список людей, которые будут повешены после революции. – И, глядя на лист бумаги, Рид добавил: – Поскольку ваше имя Абу бен-Адем, то вы возглавляете список.

Кунц слышал этот анекдот, но, вспомнив, как хохотал Рид, он сам несдержанно рассмеялся, а потом вдруг замолк.

День за днем бесконечно тянулись громадные стальные ленты. Может, кто-нибудь жаловался на трудности путешествия, как это делали белые эмигранты из-за небольших в общем-то лишений, мы были довольны. Постоянный перестук колес оказывал гипнотическое действие. После трех недель поездки я нашел, что во Владивостоке мне трудно заснуть; я был словно пьяный от продолжительной поездки на поезде.

По этому самому пути ссыльные в царское время тащились пешком, и звяканье кандалов и их заунывные песни навсегда сохранились в великой русской литературе XIX века. Это был тракт горя и слез «несчастненьких», как их называли сочувствовавшие им крестьяне.

В начале пути мне удалось ближе узнать Кунца. Он изучал философию в Венском университете, в Париже и в других городах Европы, а после приезда в Америку в середине девяностых годов он провел примерно четыре года в университете Колумбии в Нью-Йорке, изучая антропологию, социологию и философию, и сделался близким помощником и соратником профессора Франца Боаса. Вернувшись в Европу, он два года делил время между библиотекой в Париже и Британским музеем в Лондоне, также изучая антропологию. Он никогда не стремился к степеням или формальной работе преподавателя. Вернувшись в Америку, он собирался заняться куриной фермой и писать авантюрные романы, в том числе пространную социологическую и философскую работу, которую так никогда и не завершил. (Когда он умер без гроша в кармане в 1953 году, растратив свое состояние, он оставил гору рукописей в однокомнатной хибаре, где провел последние дни своей жизни.)

Я напомнил Кунцу, когда мы стояли в бесконечной очереди, чтобы заполнить горячей водой чайник из бойлера, что было характерной чертой, приметой железнодорожных станций по всей России, я в сотый раз слушал его силлогизмы, доказывающие неизбежность торжества революции.

– И все же, если она была неизбежна, почему вы потрудились подставить плечо под ружье ради революции?

Наконец мы подставили чайник под кран и держали его, пока он не заполнился, а потом едва успели сесть в вагон, когда прозвонил колокол.

Кунц рассмеялся.

– Это занимало умы людей в семнадцатом веке, по крайней мере. В Англии, когда материализм был объявлен несовместимым с верой в свободную волю. На это был дан подходящий ответ задолго до того, как Маркс и Энгельс разработали диалектический материализм, но этот вопрос возник снова, и вновь зазвучали споры о том, что эта доктрина приведет к квиетизму. Плеханов все это установил давным-давно, но с этим снова начали занудливо спорить те, у кого души полны грязных помыслов. Среди прочего Плеханов указал на детерминистские религиозные секты, например на пуритан, которые даже верили в фатализм – будучи самыми энергичными душами, которые только можно было себе вообразить. В той же работе 79 Плеханов показывает важную роль индивидуума в истории. Для меня взять ружье не означало насилие над диалектикой, мой дорогой Альберт.