Николай Клюев - Куняев Сергей Станиславович (бесплатные полные книги txt) 📗
Россия перешла на григорианский календарь. Был принят закон о социализации земли. Ликвидирован Святейший синод. Наконец, Россия объявила себя вышедшей из войны, был отдан приказ «о полной демобилизации по всему фронту».
Церковь лишалась прав юридического лица и всего имущества. В знак протеста в провинции прошли крестные ходы, расстрелянные карательными отрядами.
Восемнадцатого февраля немцы прекратили перемирие с Советской Россией и начали наступление на Псков и Нарву. А через два дня на фоне немецкого наступления и непрекращающихся антибольшевистских выступлений в Петрограде Совнарком принял решение о переезде и переносе столицы в Москву.
Ещё через два дня в Петрограде вводится военное положение. Немцы занимают Псков. Заключается похабный (без всяких кавычек!), но, увы, жизненно необходимый мир в Брест-Литовске. Россия практически превращается в протекторат Германии.
А в Мурманск прибывает английский крейсер «Глория» по договору с исполкомом Мурманского совета для обеспечения безопасности города и отражения немцев на севере. В Архангельске с той же целью высаживаются французские и американские части. Начинается по сути ползучая оккупация страны.
Десятого марта советское правительство переезжает в Москву. Петербургскому периоду российской истории приходит конец.
И в это время Клюев, при получении последнего известия, пишет одно из самых своих поразительных стихотворений.
То, до чего додумались Бердяев, Дорошевич, Федотов — Клюеву было ясно изначально, но последним шагом Ленина, вдохновившим поэта, — стал именно переезд власти в Москву. Статуса столицы лишалось детище Петра-антихриста, начинался заново московский период русской истории, прерванный триста лет назад.
Честно говоря, когда сплошь и рядом приходится читать о лукавстве, расчётливости и гибкости Клюева, который умел «прилаживаться», — возникает единственный вопрос: о ком речь? Эти стихи не несут в себе ни малейшего признака лицемерия. Так, «подлаживаясь», не пишут. И не стоит забывать о цене, которую при вполне реальной перемене ситуации пришлось бы заплатить за эти величальные строки.
Поразительно, что это первое стихотворение в русской советской поэзии, посвящённое Ленину, не несёт на себе никаких признаков самообмана. Клюев трезв и точен. Он разговаривает с Лениным, как «посвящённый от народа», как «потомок лапландского князя, Калевалы волхвующий внук». Он видит в Ленине то, что видела в нём забитая, замордованная черносошная Россия, которая впервые за столетия услышала: «Это — твоя страна». Он слышит в речах Ленина то, что слышали его братья-староверы, которых Ульянов — ещё не глава государства — с восторгом и интересом слушал и советовал своим соратникам использовать в борьбе против самодержавия. «Красная молвь» словно входит в эти стихи с древней иконы «Спаса в Силах», а «вихрь и гроза», причисленные к «ангельским ликам», отсылают к многажды читанному и знаемому наизусть Апокалипсису. Но…
Но — куда деть три столетия блестящего петербургского периода, когда все живущие поколения памятью и родословной принадлежат ему кровно?
«Татарско-унылые напевы» возвращают к «златоордному мурзе» — ибо других напевов у живших под Романовыми, как под Золотой Ордой, пока ещё нет… И живы ещё Николай, Александра, их дочери и сын… Но Клюев уже зрит всё наперёд.
А хоронить… Хоронить ненавистную романовщину он готов вместе со всеми «февралистами» — всех в одну яму.
«Кровосмесители» и «церковные кружки» явственно напоминают о «Башне» Вячеслава Иванова, сожительствовавшего с падчерицей, и о «Религиозно-философских собраниях», суть которых беспощадно обнажил Блок. Но главное — дальше, а дальше — призыв к «русским юношам, девушкам»:
Так впервые в «революционном» цикле появляется образ льва. На колоннах «Львиной капители» в долине Ганга львы, спящие с полуразверстыми лапами, символизируют Север. Но неизбежно возвращение ещё к одному смыслу — к смыслу подвига мучеников-христиан, травимых львами в римском Колизее. Те — славили Христа. Этим — новым мученикам — славить «невесту-Россию»… И отвечать злом на зло, презрев христианскую заповедь:
Это не Распутин, никогда в жизни не плясавший на иконах, а его отложившаяся в памяти газетная карикатура… Но вспомним бердяевское противопоставление «распутинской чёрной хлыстовской идеи» и ленинской «красной хлыстовской стихии»… Русский обыватель, читая подобное, мог бы только, перекрестившись, произнести про себя: «Хрен редьки не слаще»… Но Клюеву «красное хлыстовство» — слаще. И ещё как слаще!
