Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания - Берестов Валентин Дмитриевич
Думаю, что это же чувство манит в дикие, неизведанные места и участников экспедиций, и строителей, и изыскателей, и даже тех же туристов — чувство, близкое тому, что испытывает человек, попадая в места, где он родился и провел детство. Но только речь идет о детстве человечества.
Пещеры и навесы скал, землянки и шалаши — вот где человек провел свое детство. Безвестные тропы в лесах и пустынях были его первыми дорогами, а костры — первыми домашними очагами. Первобытный лес — его детский сад, а пески пустыни заменяли ему тот песочек, которым играют дети.
Многим знакомо ощущение уюта у походных костров, под звездами в ночной степи, среди дикой природы. И, может быть, смутные, неосознанные воспоминания детства человечества пробуждаются в нас, когда мы глядим в огонь костров.
А может, я просто привык к такой жизни. Просто чувствую себя здесь как дома.
Глава шестая
Обеденный перерыв мы проводили на реке, вечера — у радиоприемника или у костра. Ночи становились холодными, и постепенно радиослушатели один за другим уходили в свои палатки, чтобы надеть полушубки. Котенок, который во время обеда, изнемогая от жары, валялся у входа в столовую, теперь ложился за приемником, согреваясь теплом, идущим от радиоламп. Мне кажется, что человеку нужно много музыки. Во всяком случае, люди, когда им удалось вырвать у природы какие-то знания, какое-то умение, какое-то, пусть небольшое, благосостояние, устроили жизнь так, что каждое ее событие, будь то свадьба, пиршество, возвращение с работы и даже война, сопровождалось музыкой. Первые сказки, первые стихи не рассказывались, а пелись. Бесконечные песни пел одинокий всадник в седле, пел про то, что видел вокруг себя, пел охотник в челне, пел караванщик на верблюде, пели женщины за прялкой.
Никогда я не пел и не слушал музыки столько, сколько в экспедиции. Мы пели в машинах, отправляясь на работу или, наоборот, возвращаясь с работы, пели в душе, пели у костров, насвистывали любимые мелодии перед сном в палатке. Мы с Оськиным, просыпаясь в воскресенье, пели прямо в спальных мешках.
Но громче всего, веселее всего пелось в те субботние вечера, когда мы выезжали в гости к нашим товарищам на Уйгарак. Мы с Оськиным обычно оставались там ночевать и заранее брали раскладушки. Тридцать километров по степи, по саксауловому и тамарисковому лесу, по гладким светлым такырам.
В полдень пространства такыров начинали сверкать, как вода. В них отражались кусты, теперь они казались аллеями, рощами. Студент Королев, увидев этот феномен из машины, произнес фразу, которую мы высоко оценили: «Мираж — очковтирательство пустыни».
И вот, наконец, перед глазами возникал высокий холм, где виднелись холмики отвалов, похожие на муравейники, а на самом его мысу, среди еле заметных насыпей, вставал огромный уйгаракский курган, равного которому в здешних местах не было.
На гладком такыре уютно, компактно располагался лагерь. Нас ожидали. У Льва Фадеева, одного из уйгаракцев, была карта звездного неба, и я каждую субботу, отправляясь в гости, думал провести вместе с Фадеевым вечер, чтобы получше познакомиться с августовскими звездами. И всякий раз забывал об этом намерении.
Мы сидели в палатке и предавались воспоминаниям: начальник отряда Ольга Вишневская, наш композитор Рюрик Садоков, Софья Андреевна Трудновская и я. Четверых «старых хорезмийцев» вполне достаточно, чтобы предаваться воспоминаниям, ни разу не повторяясь недели две, а то и месяц.
Единственный из наших новичков, кто мог выдержать такой поток воспоминаний, был Фадеев. Он тоже считал себя «старым хорезмийцем». Он спорил с нами и пытался даже уточнять рассказы, действующими лицами которых были мы четверо.
В конце концов мы начинали злиться и ставили Фадеева на место. Ведь я помню, как еще в позапрошлом году, первый раз в жизни прилетев в Нукус, он замер от восторга, увидев на окраине города самого обыкновенного ишака.
На складном столике появлялось вино. Мы поднимали стаканы за здоровье всех присутствующих и пели. Иногда мы пели до трех часов ночи.
Больше всех любила песни сама Ольга. Однажды она вместе с нами поехала на Тагискен. Мы сидели на шоферском ящике в кузове, у нас был тематический концерт: песни гражданской войны. А Ольга ехала в кабине. Вдруг машина остановилась.
— Что там стряслось?
— Ничего, — сердито сказала Ольга, — просто я хочу спеть эту песню вместе с вами.
И каждый раз, бывая на Уйгараке, мы восхищались находками наших товарищей. Правда, золота там пока не было, курганы тоже были ограблены, но зато какие сосуды, какой орнамент, какие бронзовые бляшки, украшавшие конскую сбрую! Тут и смешная головка кабана, и львы, и лошади, и очень много грифонов, и большие бляхи, увенчанные головами барсов, и, наконец, кольцо с гибкой пантерой, ловящей собственный хвост.
А в женских погребениях часто встречались вытянутые каменные алтари. Небольшие, тяжелые, хорошо отшлифованные. Один алтарь был особенно красив. Он был сделан в форме палитры, а в углублении виднелись следы красок.
Громче всех пела по дороге на работу Аня Леонова: она все-таки нашла погребальную камеру, ограбленную не на девять десятых, а всего наполовину. Череп, часть ребер и позвонков лежали в беспорядке, сваленные грабителями в кучу. Но зато прекрасно сохранились следы камышовой подстилки, на которой лежал скелет. Кости ног и правая половина костяка были на своих местах.
Вглядываясь сверху в плетения циновки, Лоховиц заметил на ней след большого предмета, вверху круглого, а внизу заостренного, — след щита, унесенного грабителями.
Если в Светланином кургане блестело золото, то тут зеленела бронза. Двуперые стрелы, как будто нарочно оставленные для датировки, указывали: курган относится к VII веку до нашей эры. Вещи, не взятые грабителями, сохранились в двух комплектах: пара длинных плоских бронзовых ножей, удила, пара бронзовых пуговиц, пара маленьких бляшек и, наконец, пара больших фигурных пряжек с красивыми прорезями. Пряжки лежали «лицом вниз», и Аня не решалась даже на минуту приподнять их, чтобы посмотреть на лицевую сторону. За нее это сделал Лоховиц.
Одну за другой он поднял тяжелые резные пряжки. Узор с лицевой стороны был выпуклый: очень изящный орнамент. Красота скифских узоров, как я уже писал, бросается в глаза раньше, чем угадываешь, что же на них изображено.
И вдруг открытие: да это же головы коней, великолепные головы, смотрящие в разные стороны! Две головы на одном теле. Головы соединены тоненькой фигурной дужкой, и кажется, что кони мчатся, головы вразлет, и что за ними виднеется дуга колесницы. (Впрочем, последнее показалось одному мне.)
— Ну, — спросил Лоховиц, — что скажешь? Ведь ты у нас был специалистом по искусству.
Я вспомнил, что узоры точно такой же формы: две конские головы, смотрящие в разные стороны, — до сих пор встречаются на русских полотенцах. Жаль, не было под рукой книги старого археолога Городцова, который заметил и доказал, что многие мотивы скифского искусства как бы перешли по наследству в прикладное искусство русского народа.
И в то же время Анины находки чем-то были близки произведениям «звериного стиля», найденным в Сибири.
— Интересно, что скажет Сергей Павлович? — задумался Лоховиц. Я предположил, что, увидев эти находки, Толстов прежде всего скажет: «Батюшки!»
Впоследствии выяснилось, что я ошибся. Толстов сказал: «Мамочка родная!»
Светлана продолжала расчищать погребение. На этот раз девушка нашла полсотни слипшихся в один пучок бронзовых наконечников стрел. Были видны следы истлевших древков. Светлана вооружилась скальпелем и маленькими кисточками. Колчан!
От скелета сохранились кости ног. Только они лежали в порядке, остальное свалено в кучу.
Ноги согнуты в коленях и образуют ромб. Что это? Кривые ноги кавалериста, всю жизнь не слезавшего с коня, или поза, предусмотренная обрядом и обозначавшая, что похороненный здесь воин направляется в царство теней верхом на воображаемом коне?
