Великая русская революция. Воспоминания председателя Учредительного собрания. 1905-1920 - Чернов Виктор Михайлович
Перед Государственным совещанием все внутренние и внешние отношения правительства были очень напряженными. Корнилов истощил запасы терпения Керенского, несколько раз публично назвав последнего слабым, неискренним и недостойным доверия. Кадеты предъявили премьеру свой ультиматум. Импульсивность Савинкова перешла все границы. Наконец Керенский решил позволить ему уйти в отставку. Временами Чернов в одиночку воевал против всех и, ничего не добившись, грозил с шумом уйти из правительства и вернуться в Совет. Большевизм набирал силу в обеих столицах. Умеренные советские партии все яснее ощущали необходимость сдвига правительственного курса влево. Керенский нуждался в поддержке, чтобы сопротивляться этому требованию, но «малое совещание» вырыло пропасть на его правом фланге. Разделение участников Государственного совещания на два непримиримых лагеря было неизбежно.
Керенский планировал напугать два эти лагеря их непримиримостью и предложить себя на роль «верховного судьи». («Он уехал в Москву короноваться», – шутили журналисты.) Он хотел противопоставить реалиям классовой, национальной и партийной вражды некий священный предмет – нет, мистическое Высшее Существо по имени «Государственность» и себя самого в качестве его первосвященника. Он хотел потребовать подчинения огромной, простой, всеобщей и всеобъемлющей силе национального самосохранения. Временное правительство согласилось с Керенским. Лишь два министра сочли этот замысел мелким и бесполезным, хотя и грандиозным с виду: крайне правый Кокошкин и крайне левый Чернов. В первый и последний раз они вместе голосовали против большинства.
По мере приближения совещания Керенский все более четко видел свою вторую практическую цель: точно определить угрожавшую ему опасность. Его верный помощник Некрасов, выйдя в Москве из поезда, с тревогой спросил пришедшего на вокзал москвича, что здесь замышляется. Милюков, руководивший всей кампанией по моральной и политической поддержке заговора Корнилова, утверждает, что «ничего определенного не планировалось... не было сделано ни одной попытки создать так называемое «сильное правительство» или что-нибудь в этом роде ни на самом совещании, ни силой»24.
Этому утверждению противоречит широко известный инцидент. Во время московского совещания на Петроград начал наступление корпус одного из участников корниловского мятежа, князя Долгорукого. Оно было вовремя остановлено генералом Васильковским, командующим Петроградским военным округом. 7-й Оренбургский казачий полк одновременно двинулся на Москву, но его перехватил командующий Московским военным округом генерал Верховский. Противоречат ему и показания семи юнкеров, охранявших здание, в котором проходило совещание. Командир охраны капитан Рудаков сказал им, что совещание решит, кто из трех генералов (Алексеев, Брусилов или Корнилов) станет военным диктатором, что Советы, «развалившие и развратившие армию и народ», будут уничтожены, а нынешнее Временное правительство заменят «честные и способные люди, заслуживающие высокого звания правителей народа». Часть юнкеров обратилась к Московскому совету с протестом против их «использования в качестве слепой физической силы для осуществления некой политической интриги с целью нанести ущерб революции и свободе, которую они завоевали»25.
Возможно, во время Государственного совещания ни одна сторона не собиралась нападать на другую. Но каждая сторона ожидала атаки противника и «готовилась» к ней. Обращает на себя внимание, что после прибытия в Москву Корнилов и Керенский не встретились. Когда курсанты 6-й офицерской школы, юнкера Александровского училища и неизменно верный Текинский полк кричали «ура!» и несли Корнилова на плечах, Керенский принимал парад частей Московского гарнизона, устроенный в его честь революционным генералом Верховским. Казалось, что военный министр и главнокомандующий демонстрировали друг другу свою военную мощь.
Ситуация была ясна; московское совещание лишь подвело ее итоги. Правые обвиняли рабочих в чрезмерных требованиях и расхищении государственной казны, крестьян – в захвате земли, национальные меньшинства – в «выборе смертельно опасного момента для нашей общей родины, чтобы разорвать узы, связывавшие нас веками», а правительство – в «потворстве» чрезмерным требованиям всех трех групп. «Правительство должно признать, – требовали правые, – что оно вело страну по неверному пути, и перестать служить утопиям». Милюков высмеивал желание советских партий «направить буржуазную революцию в социалистическое русло руками так называемой буржуазии». Представитель Союза землевладельцев заявлял, что он предпочитает «черный передел» «черновскому переделу». Генерал Каледин и Маклаков нападали на Чернова косвенно, требуя, чтобы «на министерской скамье не было ни одного циммервальдца». Левая часть зала ответила им овацией, устроенной Чернову. Генерал Каледин протестовал против «кражи государственной власти» произвольно созданными местными органами и требовал «упразднения всех Советов и комитетов». Все левые ответили ему хором: «Долой контрреволюцию!»
Атаки старых генералов отразил представитель организаций солдат-фронтовиков Кучин. Он выступил за демократизацию армии и показал, что без помощи комитетов и комиссаров командование будет бессильно. Представитель казаков-фронтовиков Ногаев отрицал право атаманов выступать от имени простых казаков. Его выступление прерывали оскорбительными выкриками, один из которых едва не закончился серией дуэлей. В знак протеста солдаты остались сидеть, когда весь зал встал с мест, чтобы приветствовать генерала Корнилова.
Но полемика и стычки для левых интереса не представляли. Чхеидзе перечислил совещанию то, что правительство должно было сделать, но не сделало: принять широкую программу неотложных реформ, которые позволили бы создать единый фронт демократии трудящихся. Такая программа была подписана организациями, не входившими в Советы, поддержана большинством представителей Всероссийского союза земств и городов, Союзом служащих государственных, гражданских и частных учреждений, Исполнительным комитетом Объединения гражданских организаций, представителями Всероссийского железнодорожного съезда, центральным и столичными комитетами Всероссийского союза инвалидов войны, представителями организаций фронтовых и армейских частей и, наконец, представителями российских кооперативов. В стороне остались только высшие круги общества. Их изоляция была удручающей.
Церетели пытался сделать политические выводы. Он обратился к буржуазной части аудитории со следующими вопросами: готова ли она работать с демократией рука об руку, чтобы победить экономическую анархию с помощью планового хозяйства и ускорить перемены в обществе? Его речь вызвала аплодисменты даже у правых; представитель деловых кругов Бубликов ответил, что рука, протянутая демократами, не встретит пустоту; однако их символическое рукопожатие осталось всего лишь жестом.
Вступительная и заключительная речи Керенского были настоящим гимном власти – власти, которая объединяет людей в государство и имеет собственные требования и интересы. Однако эта абстрактная власть величественно игнорировала социальное содержание, которое только и придает значение форме. Керенский так и не удосужился объяснить позицию правительства по отношению к программе демократии. В старомодном риторическом стиле проповедей и царских манифестов он требовал подчинения «Воле Верховной Власти» и ему самому, «как Верховному Главе». Он злобно обрушился на тех, кто «дерзал произносить против Верховной Власти и Российского Государства слова, за которые их формально следовало бы призвать к ответу по обвинению в lese majeste [оскорблении величия (фр.). – Примеч. пер.]». Он грозил «кровью и железом» защитить порядок от его насильственного нарушения как правыми, так и левыми, «заставить людей вспомнить то, что когда-то называли автократией», а если понадобится, «погубить свою душу, но спасти государство». В заключительной речи Керенский пытался развить этот лейтмотив до трагических высот, переходя от патетического шепота к бессвязным восклицаниям. Вместо обсуждения своей политики он обсуждал свою психологию. Он хотел управлять с помощью убедительных слов, способных пробудить гражданскую совесть, но теперь вынужден прибегнуть к суровым мерам. Если понадобится, он вырвет из своей души самые лучшие, самые нежные цветы мягкости, доброты и кротости и растопчет их ногами. Его сердце превратится в камень, он запрет его на замок и выбросит ключ в море. Истерика оратора начала вызывать истерику в ложах, где сидели женщины. Встревоженные члены правительства, сидевшие рядом с Керенским, ждали, что его речь вот-вот закончится нервным приступом. Вместо того чтобы продемонстрировать силу, он показал свою горячечную слабость, пытаясь искупить ее властными интонациями и преувеличенной жестикуляцией.
