Прощай, «почтовый ящик»! Автобиографическая проза и рассказы - Врублевская Галина Владимировна
Утром Люся вынимала из тумбы туфли-лодочки на каблуке, чтобы сменить сапоги-чулки и или туфли на толстой платформе, модные в семидесятые годы. В этой же тумбе у Люси хранились и босоножки – для летнего сезона, причем, обе пары обуви получили в рабочем столе постоянную прописку. Лежала там и свернутая теплая шаль для прохладных дней, и предметы интимного женского обихода. Люся не стеснялась меня, изредка перебирая свои сокровища, с тем, чтобы затолкать все поплотнее и добавить пространства для новых. Из других ящиков она доставала перед обедом маленькую кастрюльку, нагревала в ней кипятильником воду, чтобы заварить супы-концентраты. Все быстро съедала в первые пять минут обеденного перерыва и потом, достав из своего необъятного стола клубки с нитками шерсти, принималась за вязание. Нередко она прихватывала для вязания и рабочее время, чутко прислушиваясь, не слышны ли чьи шаги на подходе к нашей двери.
Люся работала техником, и в ее обязанности входила ручная обработка спектрограмм, прочерченных самописцами анализатора на длинных розовых лентах, подобием лент кардиограмм сердца. Она прикладывала деревянную линейку к острому пику на графике, отмечала его высоту и возвышение над колебательным фоном, и записывала считанную ею цифру в секретный журнал, прошитый веревочками. Так она порой и работала, чередуя действия: свяжет несколько сантиметров новой кофты или шарфа, отложит вязанье в ящик – снимет показания с ленточки спектрограммы. Она не спешила закончить задание, поскольку знала, что или тотчас получит от старшего инженера следующую порцию лент-спектограмм. А не получит, так будет считаться, что бездельничает – тоже нехорошо.
Кроме вязания для себя и работы на «дядю», у Люси имелась общественная нагрузка: сбор членских взносов в профсоюз. С нею она справлялась идеально: старательно обходила всех сотрудников, требуя уплатить положенные рубль-полтора (один процент от зарплаты). И в эти моменты тоже становилась немного начальством.
Тем временем, вернулся из командировки мой наставник Вадим Симаков, и, находясь в недолгом периоде трезвости, сформулировал мне новое задание, дал толчок новым поискам.
Получив свою тему, я теперь не торопилась провести исследование быстро, чтобы не скучать потом, читая запыленные отчеты. Я наслаждалась игрой с формулами и расчетами, залезая и за пределы поставленной задачи, просто из научного любопытства. Задание было связано с распознаванием объектов в военно-технической отрасли, но пособием мне служила книга для машинного распознавания почерка. И прежде чем найти решение в собственной теме, я углублялась в посторонние исследования, связанные с алгоритмизацией почерка. Это была избыточная работа, но я удовлетворяла свое не только научное любопытство. Я всегда находила удовольствие в «ненужном», даже в теоремах. Однажды я зарифмовала свои чувства относительно математики: «Когда житейских будней бури меня пытаются сломить, / то вы, Лагранжи и Бернулли, – вы помогаете мне жить. / Ведь это ваши теоремы меня позвали за собой, / где голых символов гаремы в сплетенье с логикой живой» (копирайт мой).
Однако единственным реальным осложнением в ту весну стало уменьшение нашей жилплощади, связанное с оформлением лицевого счета на занимаемые мною с мужем квадратные метры – шаг, необходимый для дальнейшего решения жилищной проблемы. И, пока я писала дипломную работу, наши две семьи – мы и старшие – разъехались по разным адресам. Нам с Толиком досталась полутемная комнатушка на Обводном канале, в коммуналке, еще менее приспособленной для жизни, чем прежняя. Особенно удручало расположение нашего дома.
Переезд из района канала Грибоедова на Обводный канал – был для меня невыразимым бедствием. Берега последнего являли собой земляные откосы либо без всякого ограждения, либо прикрытые решетками из скучных вертикальных прутьев – и это после романтических вытянутых колец старинной чугунной ограды грибоедовского канала. А из труб фабрики резинового производства «Красный треугольник» – наш дом стоял напротив – сутками клубился черный дым, оседая гарью на окнах. На мутно-коричневую воду канала я старалась вовсе не смотреть: вода содержала, вероятно, всю таблицу Менделеева.
Зато с этого места я могла добраться до института за один час на одном трамвае. Но моя, часовая по расчету, поездка, растягивалась иногда часа на два, потому что самочувствие осложнял сильный токсикоз беременности. Случалось, что я, зажав рот рукой, выскакивала из трамвая где-то в середине дороги и, склонившись над урной – они тогда еще стояли и на остановках и на улицах – извергала из себя лишнее. Дожидалась следующего трамвая своего маршрута и ехала дальше.
В секторе пока еще не догадывались, что их новая сотрудница вскоре последует за той, чей стол она занимает. И, думаю, удивлялись, когда я появлялась на рабочем месте раньше всех – ведь мне приходилось рассчитывать время поездки на работу с учетом моих вынужденных пауз. А то, что в проходную нельзя опоздать ни на минуту, я усвоила еще с практики, когда смотрела на испуганных опоздавших женщин. Они умоляли бездушно-отстраненных вахтерш, что стояли на проходной с пистолетом в кожаной кобуре, пропустить на территорию и не записывать в журнал факт их опоздания. Иногда плакали, чтобы добиться снисхождения, или пытались всучить теткам на вахте взятку.
Это от Вадима я впоследствии узнала, что охрану легко подкупить: задобрить банкой дефицитного растворимого кофе или коробкой конфет. Он часто опаздывал с похмелья, потому хорошо отработал приемы подкупа.
Те, кто не умел подсовывать взятки охране, несли жесткое административное наказание. Об одном случае в нашей лаборатории я и расскажу.
Но вначале немного о повинностях и требованиях, которые предъявлялись сотрудникам помимо основной работы.
В канун первомайских праздников прошла череда собраний, как всегда, в рабочие часы.
Первым состоялось комсомольское собрание. Комсорг, хрупкий молодой человек из параллельного сектора, призвал всех дружно выйти на демонстрацию. Назвал место и время сбора для сотрудников института. Я любила эти массовые шествия по весеннему городу с детских лет, когда вышагивала по проезжей части улиц, держась за руку деда, в празднично оформленной колонне его завода. Ходила на демонстрации и в вузе, но никогда не задумывалась над буквальным смыслом акции, поскольку участники ничего никому не демонстрировали, а просто шли, общаясь в неформальной обстановке с давно знакомыми людьми. Собиралась пойти и сейчас, тем более, что приглашение по форме являлось приказом. Хотя и вставал вопрос, в составе чьей лаборатории идти: с моей или вместе с Толиком. И так как институт все равно шел общей колонной, мы с мужем уже дома решили, что помелькаем тут и там.
К демонстрации в ЦНИИ подход оказался серьезнее, чем в вузе. Комсомольцам (и партийцам) мужского пола вменялось в обязанность нести праздничные атрибуты: портреты членов политбюро, знамена или транспаранты с лозунгами. Наши парни, немного поспорив, распределили между собой «спущенные» из партбюро единицы принудительной ноши. На портреты правителей охотники нашлись быстрее, поскольку и древки, и картонки-портреты были полегче, нежели у знамен и транспарантов.
Профсоюзно-производственное собрание произвело на меня еще более сильное впечатление. Впервые я увидела всю нашу лабораторию в полном составе, все три сектора! Разместились в самой большой комнате лаборатории, где кроме многочисленных столов, расставленных вдоль стен, имелось в середине большое пространство, и сейчас оно было заставлено стульями, принесенных сотрудниками из других комнат. В центре, лицом к остальным, расположилось наше начальство: и небожитель «Андропов», и возглавляющий наш сектор – крепыш «Жванецкий», и еще несколько человек, включая профорга и парторга. А всего людей собралось, как в двух школьных классах.
Первое слово предоставили профоргу, высокому и прямому, как жердь, мужчине. Он начал с того, что предложил включить в почетный президиум собрания Леонида Ильича Брежнева. Вначале я поняла его слова буквально: подумала, что Генеральный Секретарь, первое лицо государства, соизволил посетить наш довольно известный институт. И даже повернула голову к двери: в ожидании, что она вот-вот откроется, и Брежнев со свитой войдут. Однако остальные сотрудники сидели спокойно, с равнодушным выражением лиц, иные шепотом переговаривались друг с другом. Успокоилась и я, поняв, что это просто еще одно формальное правило: никакого Брежнева не будет, а только обозначено незримое присутствие Первого Лица. А проголосовать за включение Брежнева в наш скромный президиум все равно пришлось. Все подняли руку, и я, как все.
