Новеллы моей жизни. Том 2 - Сац Наталья Ильинична (лучшие книги онлайн txt) 📗
Он протянул мне руку.
— Нечаевец я — Массальский Павел.
Теперь мой новый знакомый на другом конце скамейки и декламирует нараспев:
— «Мерцают розы белые…» Красота! Вы, значит, и на рояле играть умеете?
— У меня папа — композитор, мама — певица, я бы не могла без музыки.
— У вас и голос, как музыка.
— Это вы для утешения. Я сегодня провалилась.
— Не провалились — над всеми вознеслись. Кстати, эта церковь называется Большое Вознесение.
Мне стало смешно.
— Что это вы как-то по-церковному разговариваете? «Вознеслась!»
Павел спросил вдруг таинственно:
— А правда, что вы самого Станиславского видели?
— Да, — ответила я просто.
В глазах его мелькнул какой-то странный огонек, точно я нечаянно коснулась чего-то заветного, что он бережет только для самого себя.
— Дома ждут, — сказал он отрывисто и ушел, скорее, даже убежал в темноту, а я пошла домой на Пресню. Но улыбалась.
А мама, как и этот красивый мальчик, ничуть на меня не рассердилась. Я даже еще раз ей исполнила злополучную мелодекламацию, а во сне видела сад, где среди роз стоит «нечаянный мальчик»… мерцают розы белые…
Среди наших учителей гимназии было много интересных, даже талантливых. Учиться я любила всему, и меня, несмотря на озорство, в гимназии любили и девочки и почти все учителя. Почти. Как ни странно, ходить на уроки пения было для меня мучением. Музыка от самого рождения заняла драгоценное место в сердце, а Михаил Акимович Слонов почти весь урок заставлял нас петь молитвы с очень однообразным мотивом. Зачем? Ведь занятия в учебных заведениях в те времена обязательно начинались коллективной молитвой, а тут приходишь на урок музыки, хочешь узнать, услышать что-то новое, и снова на двух нотах в унисон с учителем поешь все то же самое. После каждого урока пения злилась и на себя и на него: за обиду родным клавишам. После одного такого урока шла домой вся взъерошенная, «шерсть дыбом». Иду по Скатертному переулку, навстречу мне — красивый гимназист. Фуражку гимназическую вздыбил, чтобы еще выше казаться, а мне уже девочки сказали, что он на год меня младше и, кажется, «рода княжьего».
— Заметила, как он вышагивает? Фамилия «Массальский» зря не бывает. Княжич он. Может, еще его отец и генерал-губернатор.
Это Вера Нестеренко сказала, а она была у нас «всеведка».
Павел поздоровался со мной первый, пошел рядом.
— Я «Мерцают розы белые» вспоминал и стихи эти Бальмонта нашел, но без музыки… не то впечатление.
— Про музыку лучше со мной сейчас не говорите. С урока пения иду.
Разговор перешел на Михаила Акимовича, и я, как из ушата, вылила всю свою досаду, не соображая, что Слонов — почтенный человек, что мог он преподавать и у них в гимназии, что надо быть выдержанной, тактичной.
И вдруг красивый мальчик вспыхнул, губы стали у него тоньше, злее, голос зазвучал металлически:
— Вы считаете, что молитвы петь не нужно?
— Так, как мы поем, вообще ничего петь не нужно.
— А вы знаете, что Михаил Акимович — композитор, что его романсы и песни сам Федор Иванович Шаляпин поет? Понимаете — Шаляпин. Михаил Акимович очень добрый. Он меня и сына Юру сколько раз в театр и на концерты даром водил. И вообще… нехорошо, что я даже слушал то, что вы говорили… Я его уважаю… уважаю… уважаю…
Какой— то гарцующей походкой «великий князь» перебежал мостовую. Ну а я ничуть не обиделась. Зачем первому встречному поверять думы, которые только тебя касаются. А то, что этот мальчик не «сахарный», а такой разный, даже интересно.
Встреч с красивым мальчиком я не искала, смотрела на него, как из окна трамвая. Есть возраст, когда «на год младше» звучит отчуждающе, да и дел с детства было у меня много. А тут с младшими ребятами — сверстниками сестры Ниночки — в беседке во дворе детский театр устроила, и еще появилась возможность заниматься на папиной виолончели с Виктором Львовичем Кубацким, самым что ни на есть красавцем двадцати шести лет. Мысль о нем была неотъемлема от бархатно-сочного звука его виолончели.
Как— то шла от него по Газетному переулку, по левой стороне тротуара, и вдруг застыла на месте: со мной поравнялся Василий Иванович Качалов. Мягкое драповое пальто, воротник приподнят, сине-серое кашне через плечо. Наверное, пройдет, не заметит, и будет обидно. Куда бы свернуть… А тут, как назло, рядом, в воротах, -тот мальчик, с которым мы из-за Слонова поссорились, зачем-то стоит. И вдруг слышу голос прекраснее всех виолончелей мира:
— Здравствуйте, Наташа Сац. Как вы поживаете? — И руку сам Качалов мне протягивает.
Я как— то неловко виолончель в левую руку переложила и отвечаю тихо:
— Здравствуйте, Василий Иванович. Спасибо, что… меня узнали.
— Как же иначе? Я у вас в доме бывал, вашего папу навечно люблю… А вы уже совсем большая стали.
Тут мимо нас прошмыгнула худенькая женщина с веснушками в черной жакетке и чемоданчиком в руках. При виде Василия Ивановича она было замерла на месте, а потом засеменила еще быстрее. Василий Иванович заметил ее и окликнул:
— Здравствуйте, Мария Васильевна, за что же это вы со мной здороваться не хотите? В позапрошлом году в санатории столько забот мне уделяли, на ноги подняли. Спасибо вам большое.
Женщина залепетала восхищенно:
— Это обязанность медицинской сестры. А вы… вы… даже и имя и отчество мои запомнили?
— Вы же мое тоже помните, — улыбнулся Качалов.
Прохожих в Газетном было много, я подалась с тротуара в глубь ворот и поравнялась с красивым мальчиком — это был Павел Массальский. Величие простоты, доброта Василия Ивановича Качалова, который в те времена сиял над Москвой, как звезда огромной величины, которому поклонялся каждый, кто хоть раз видел его на сцене, потрясли меня и Павла. Качалов считал своим долгом помнить имя и отчество всех встречавшихся ему на жизненных тропах людей. Как и на сцене, в жизни он излучал тепло.
— Какое счастье, что я увидел Качалова так близко, — сказал Павел и добавил вдумчиво: — Красота и благородство.
А в подтексте его слов звучало: «Больше всего на свете хочу быть артистом, и самая большая мечта быть хоть немного похожим на Качалова».
Дети, у которых рано пробуждается воля к их будущему становлению, недолго остаются детьми в общепринятом смысле этого слова. Мы, родившиеся в начале XX века, были детьми особо сложной и одновременно самой счастливой судьбы. Октябрьская революция по-разному задела своими крыльями Павла и меня. Я не знаю подробностей его биографии, но, думаю, знатный род настораживал, а может быть, вера и воля стать артистом и спасала его от многих сомнений.
Гимназия Брюхоненко для девочек и гимназия Нечаева для мальчиков были объединены в одно учебное заведение. «Конец встреч на перекрестках», — объявила Вера Нестеренко, которая вела точный учет, кто, с кем и когда встретился, даже если ничего «такого» не было. Кое-что «такое» началось на балах, которые потребовали от начальства старшеклассники: «Не дети уже, слава богу!» Реальное училище Мазинга гостеприимно распахнуло двери для балов-маскарадов. Я была там два раза: один раз в костюме маркизы, другой — цыганки, и оба раза очень отчужденно себя чувствовала. Танцевала я плохо, резвости флирта презирала; к тому же в то время я уже начала работать в Детском отделе театрально-музыкальной секции Московского Совета, на занятиях бывала редко, и такая была в гимназии неразбериха, что ходить туда и смысла не было. Теперь еще этот глупый маскарад… А работа у меня интересная, так хочется завтра пораньше встать и бегом бежать на эту расчудесную работу. Но не прийти сегодня на бал — скажут, задается, забыла, что еще гимназистка. Кто-то рядом дышит мне в лицо папиросой, тянет за широкий рукав: «Маска, я тебя знаю». Отвечаю нарочито писклявым голосом: «А вот и ошиблись, не знаете». Теперь наскок с другой стороны: «Оделась цыганкой — гадай. Бубен, как портфель носишь». А и правда. Я бубном загородила ноты — сюда прямо с работы пришла. И вдруг кто-то обнимает меня сзади, чмокает в шею, препротивно поет: «Для цыганки, поверь, не нужна красота, ей лишь сердце подай горячее огня». Ударяю его бубном по голове, ноты разлетаются в разные стороны… «Налетчики» хохочут, гремит духовой оркестр, моя маска сползает набок, и не знаю, что было бы дальше, если бы вдруг мне не помог все тот же… Павел Массальский. Он был в гимназической форме, без маски, статный, высокий, вероятно, старше моих обидчиков, потому что они сразу отвязались и быстро «перекинулись» на других девушек. Павел бережно собрал все мои ноты, и, когда, подавая их, поднял голову, я заметила, что глаза у него грустные. Во избежание новых «налетов» я взяла его под руку и попросила увести из зала «куда-нибудь, где потише». Он хорошо знал это помещение, привел в небольшой класс с роялем и заговорил приветливо: