На берегах Невы - Одоевцева Ирина Владимировна (книга жизни TXT) 📗
Первая на «Чужом небе» барышне, в которую он был влюблен во время войны, – не называю ее имени – написавшей строчку с двумя спондеями:
И вторая на «Шатре», – сделанная приблизительно в то же время его будущей жене Ане Энгельгардт:
Мне она очень не понравилась, особенно усеченная последняя строка. Я немного поморщилась, хотя «критиковать» не стала.
Он все же накинулся на меня:
– А вы думаете, что так легко «мадригалить»? Но, слава Богу, не все так требовательны, как вы, и приходят в восторг от всякого посвящения. Ведь я – в этом они твердо уверены – дарю им бессмертие, посвящая им стихи.
– Даже если эти стихи вами посвящены целой дюжине? Всем им дарите бессмертие? – спрашиваю я. – Оптом и в розницу?
Гумилев уже смеется.
– Каждая считает, что ей, и только ей одной. И счастлива этим.
Отправляясь на свидание, Гумилев всегда брал с собой заготовленный «мадригал». Но иногда, занятый спешной работой, он не успевал его сочинить.
Однажды, когда мы с Георгием Ивановым сидели в саду Дома литераторов, Гумилев подошел к нам с озабоченным видом и, наскоро поздоровавшись, спросил, не найдется ли у меня или у Георгия Иванова какого-нибудь подходящего к случаю стихотворения. У меня, конечно, ничего подходящего не оказалось, но Георгий Иванов вспомнил какую-то свою строфу о Психее, глядящейся в зеркало.
Гумилев, нахмурившись, выслушал ее и одобрительно кивнул.
– Ничего, сойдет. Скажу ей, что она похожа на Психею. – И тут же записал эту строфу под диктовку Георгия Иванова, поставив под ней свою подпись и дату – июль 1921 года, а над ней – посвящение.
Эта «Психея» вернулась к Георгию Иванову, когда он собирал стихи Гумилева для посмертного сборника, но он, к негодованию приславшей ее, не счел возможным включить свою строфу в сборник Гумилева.
Так как часто одно и то же стихотворение приносилось или присылалось с различными посвящениями, Георгий Иванов решил печатать такие стихи без посвящений, что вызывало ряд обид и возмущений.
Кстати, забавное недоразумение: Георгий Иванов дал и сам стихотворение Гумилева, но зачеркнул посвящение себе.
В типографии же сочли, что он подчеркнул посвящение, а не вычеркнул, и в сборнике оно появилось сделанным необычайно крупным шрифтом, к комическому отчаянию Георгия Иванова.
Говоря о неизвестных стихах Гумилева, я вспомнила, что мне известны два стихотворения Мандельштама, не попавшие в его собрание сочинений.
Они были написаны еще во времена Первой мировой войны.
Первое было напечатано в газете «Копейка», кажется, в 1916 году.
Вот оно:
В те дни и в газетах, и в журналах охотно печатали военные стихи, и это приносило поэтам немалый доход. Мандельштам тоже решил, скрепя сердце, писать для денег.
Но дальше этой неудачной попытки, как он сам со смехом рассказывал мне, он не пошел:
– Напечатать напечатали и заплатили шесть рублей. Но редактору стихотворение совсем не понравилось – двусмысленное. Непонятно, кто «герои» – немцы или русские? Надо было определенно, ура-патриотично. А я не умел! Так и пришлось бросить...
Мандельштам в дореволюционные годы во время писания стихов сам варил себе крепчайший кофе и пил его в неограниченном количестве. Теперь же, когда кофе и в помине не было, он часто повторял с трагикомическими вздохами сочиненную им когда-то строфу:
и прибавлял:
– Подумайте только, как я был счастлив.
А разве я ценил?..
Раз я упомянула о «Лесе», мне следует рассказать, отчего в «Огненном столпе» посвящение мне было снято.
Произошло это по моей просьбе, так как из-за этого посвящения в сборнике Цеха поэтов «Дракон» вышла неприятная история.
Некоторые участники «Всемирной литературы» повели кампанию против Гумилева, обвиняя его в том, что он открыто признается мне в любви и описывает мою наружность.
Голлербах даже нашел возможным высказать это мнение в своей критической статье о «Драконе».
Гумилев счел меня и, главное, себя оскорбленными, и дело чуть не дошло – а может быть, и дошло – до третейского суда.
О суде я толком так ничего и не узнала. Эта история меня страшно волновала, и Гумилев стал делать вид, что все уладилось.
Я просто сходила с ума и тряслась от страха, что это станет известно у меня дома. Я умоляла Гумилева не обращать внимания на сплетни и враждебные выпады и не разыгрывать роль рыцаря, защищающего честь прекрасной дамы.
Я не чувствовала себя оскорбленной. Ничего, кроме пустого зубоскальства, в статье Голлербаха я не находила, а реакция на нее Гумилева действительно могла принести мне немало зла – вплоть до запрещения встречаться с Гумилевым и бывать в литературных кругах.
Но, слава Богу, все для меня обошлось без неприятных последствий и вскоре совсем забылось.
Гумилев не сразу согласился снять посвящение с «Леса». Но слезы и упреки Ани – ей тоже все это стало известно – подействовали на него. Он не только снял посвящение мне, но даже посвятил весь «Огненный столп» ей – что я очень одобрила, а ее привело в восторг.
Все же оставить меня совсем без посвящения в своем сборнике стихов он не желал и решил посвятить мне «Заблудившийся трамвай». Но я отказалась и от этого, что его не на шутку обидело.
– Мне кажется, я имею право посвящать свои стихи кому хочу, по своему собственному выбору – хоть китайской императрице.
– В следующем сборнике – сколько угодно, я буду ими страшно гордиться. А сейчас, во избежание разговоров, пожалуйста, не надо, – просила я.
В конце концов он послушался меня, но все же сказал с упреком:
– Вы пожалеете, и очень пожалеете, что отказались от такого подарка.
Да, он оказался прав – я жалею, и очень жалею, что «Заблудившийся трамвай» – мое самое любимое стихотворение Гумилева – не посвящено мне.
Все же я с удовольствием вспоминаю, что я была первой, услышавшей его.
Было это весной 1921 года. Я зашла за Гумилевым в 11 часов утра, чтобы идти вместе с ним в Дом искусств.
Он сам открыл мне дверь кухни и неестественно обрадовался моему приходу. Он находился в каком-то необычайно возбужденном состоянии. Даже его глаза, обыкновенно сонные и тусклые, странно блестели, будто у него жар.
– Нет, мы никуда не пойдем, – сразу заявил он. – Я недавно вернулся домой и страшно устал. Я всю ночь играл в карты и много выиграл. Мы останемся здесь и будем пить чай.
Я поздравила его с выигрышем, но он махнул на меня рукой.
– Чушь! Поздравить вы меня можете, но совсем не с выигрышем. Ведь мне в картах, на войне и в любви всегда везет.
«Разве всегда?..» – спросила я себя.
А он уже продолжал:
– Поздравить вы меня можете с совершенно необычайными стихами, которые я сочинил, возвращаясь домой. И так неожиданно. – Он задумался на мгновение. – Я и сейчас не понимаю, как это произошло. Я шел по мосту через Неву – заря, и никого кругом. Пусто. Только вороны каркают. И вдруг мимо меня совсем близко пролетел трамвай. Искры трамвая, как огненная дорожка на розовой заре. Я остановился. Меня что-то вдруг пронзило, осенило. Ветер подул мне в лицо, и я как будто что-то вспомнил, что было давно, и в то же время как будто увидел то, что будет потом. Но все так смутно и томительно. Я оглянулся, не понимая, где я и что со мной. Я постоял на мосту, держась за перила, потом медленно двинулся дальше, домой. И тут-то и случилось. Я сразу нашел первую строфу, как будто получил ее готовой, а не сам сочинил. Слушайте:
