Толстой-Американец - Филин Михаил Дмитриевич (версия книг TXT) 📗
Чего про него не рассказывали! Будто бы в отрочестве имел он страсть ловить крыс и лягушек, перочинным ножиком раз-резывать их брюхо и по целым часам тешиться их смертельною мукою; будто бы во время мореплавания, когда только начинали чувствовать некоторый недостаток в пище, любезную ему обезьяну женского пола он застрелил, изжарил и съел; одним словом, не было лютого зверя, с коего неустрашимостью и кровожадностью не сравнивали бы его наклонностей.
(Вигель Ф. Ф. Записки: В 2 кн. Кн. 1. М., 2003. С. 347)
Американец граф Толстой наплевал на полковника Дризена. Была дуэль, и Толстого разжаловали. Тогда он отправился в кругосветное плавание под командой Крузенштерна. Его наклонности скоро обнаружились, и он такую развёл игру и питьё на корабле, что Крузенштерн решился от него отделаться. Сделана была остановка на Алеутских островах; все сошли и разбрелись по берегу. Сигнал к отъезду был подан как-то неожиданно; все собрались и отплыли, как бы не найдя Толстого. При нём была обезьяна; с нею он пошёл гулять, а потом рассказывал для смеха, что первые дни своего одиночества он питался своей обезьяной. Адмирал Рикорд проходил мимо о строва, на котором оставлен был граф Толстой, и взял его в Россию.
(Русский архив. 1898. № 11. С. 437)
Рассказывали, что во время кругосветного плавания командир корабля, на котором находился граф Толстой, приказал бросить в море обезьяну, которую тот держал при себе. Но Толстой протестовал и просил командира позволить ему зажарить её и съесть. Впрочем, Толстой всегда отвергал правдивость этого рассказа.
(Вяземский П. А. Полн. собр. соч.: В 12 т. Т. 8. СПб., 1883. С. 504–505)
Он развил одни буйные страсти, одни дурные наклонности, и это не удивительно: всему порочному позволяют у нас развиваться долгое время беспрепятственно, а за страсти человеческие посылают в гарнизон или в Сибирь при первом шаге… Он буйствовал, обыгрывал, дрался, уродовал людей, разорял семейства лет двадцать сряду, пока, наконец, был сослан в Сибирь, откуда «вернулся алеутом», как говорит Грибоедов, т. е. пробрался через Камчатку в Америку и оттуда выпросил дозволение возвратиться в Россию. Александр его простил — и он, на другой день после приезда, продолжал прежнюю жизнь.
(Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 8. М., 1956. С. 243)
В моём детстве я видал Американца и слышал впоследствии о нём рассказы и анекдоты и на зелёном поле, и на необитаемом острове, куда будто бы высадил его капитан корабля за попытку взбунтовать экипаж; на острове оказались дикари, которые хотели принести Американца в жертву идолам, но во время жертвоприношения неожиданно приплыло другое племя, и после кровопролитного боя с туземцами, хотевшими полакомиться Т<олсты>м, победители освободили его и по белому цвету кожи возвели его самого в достоинство идола, и тому подобные нелепости. Рассказывали о возвращении Американца с острова с обезьяною, о её трагической смерти, оригинальной трапезе на её тризне; об исповеди ( о чижике), и чего-чего только не творил Американец, и чего только о нём не рассказывали! Помню один характерный рассказ, но не ручаюсь за его достоверность.
Т<олстой> был дружен с одним известным поэтом, лихим кутилой и остроумным человеком, но остр о ты и каламбуры которого подчас бывали чересчур колки и язвительны. Раз, на холостой пирушке, один скромный молодой человек не вынес града насмешек и неожиданно для всех вызвал остряка на дуэль. Озадаченный и отчасти сконфуженный, поэт идёт в другую комнату, где метал банк Т<олстой>, который, взглянув на друга, по его расстроенному лицу понял, что с ним случилась какая-нибудь неприятность. Т<олстой> перестал метать банк и подошёл к другу, который передал ему о неожиданном пассаже. Американец извинился перед партнёрами, передал кому-то метать банк, пошёл в другую комнату, подошёл к вызвавшему на дуэль его друга и, не говоря ни одного слова, дал ему пощёчину! Тут же решено было драться. Т<олстой> настаивал, чтобы дуэль была немедленно, оскорблённый только этого и желает; выбрали секундантов, у подъезда стояли тройки, на которых привезли цыган, поскакали за город — и через час Т<олстой>, убив наповал своего противника, вернулся, шепнул на ухо другу, что ему стреляться не придётся, и, извинившись перед играющими в том, что должен был на время уехать, сел и спокойно начал метать банк.
Он ударил ни в чём не повинного человека, потом убил его… И всё это для того, чтобы сохранить репутацию храбреца за своим другом, который, оказывается, не всегда умел быть храбрым.
(Стахович А. А. Клочки воспоминаний. М., 1904. С. 148–150)
Американец Толстой воспитывался вместе с отцом моим в Морском корпусе. Когда папенька, по невозможности выносить морскую качку, вынужден был отказаться от назначения в кругосветное плавание вместе с Крузенштерном, то на его место в это плавание был назначен двоюродный брат его, гр<аф> Фёдор Иванович Толстой. Но, выехав в море, как человек неуживчивой и бешеной натуры, он скоро начал скучать от бездействия в тесной обстановке корабля. Чтобы развлечь свою скуку, он придумывал всевозможные непозволительные шалости, которые нарушали дисциплину корабля. Сначала Крузенштерн смотрел сквозь пальцы на проказы молодого графа, но скоро шалости его приняли такие размеры, что адмиралу пришлось в наказание сажать Толстого под арест… Но за каждое наказание, выйдя на свободу, он платил начальству новыми выходками, точно поклялся свести с ума весь экипаж. Как любитель сильных ощущений он занялся, например, тем, что перессорил поголовно всех офицеров и всех матросов… Да как перессорил? Хоть сейчас на ножи, так что вместо корабля, назначенного для мирного плавания по волнам, плавала клетка с разъярёнными тиграми… Всякую минуту могло случиться несчастие, а Толстой весело потирал руки: обыденная монотонность морской службы была нарушена. И ни одной-то души не оставлял в покое! Старичок-священник, который находился на корабле, любил выпить лишнее и был очень слаб. У Фёдора Ивановича в голове сейчас созрел план новой потехи: напоил батюшку до «положения риз», и когда несчастный священнослужитель как мёртвый навзничь лежал на палубе, граф припечатал ему сургучом бороду к полу украденною из каюты Крузенштерна казённою печатью. Припечатал и сидел над ним, пока он проснётся… И только что старичок открыл глаза и хотел приподняться, Толстой, указывая пальцем на печать, крикнул ему:
— Лежи, не смей! Видишь — казённая печать…
После принуждены были ножницами подстричь бороду священнику почти под корешок, чтобы выпустить его на свободу. <…>
У Крузенштерна был на корабле любимый орангутанг, умный, ловкий и переимчивый, как человек. Так вот его-то Толстой и избрал себе в товарищи для того, чтобы насолить хорошенько учёному путешественнику. Раз, когда Крузенштерн отплыл на катере зачем-то на берег, Толстой затащил орангутанга в каюту адмирала, открыл тетради с его записками, наложил на них лист чистой бумаги и на глазах умного зверя начал марать, пачкать и поливать чернилами по белому листу, до тех пор, пока на нём не осталось чистого места. Обезьяна внимательно смотрела на эту новую для неё работу. Тогда Фёдор Иванович тихонько снял с записок адмирала выпачканный лист бумаги, спрятал её в карман и вышел из каюты как ни в чём не бывало. Орангутанг один, на свободе, занялся секретарским делом так усердно, что в одно утро уничтожил всё, что было до сих пор сделано Крузенштерном. За это преступление адмирал высадил злодея Толстого на какой-то малоизвестный остров и сейчас же отплыл от его берегов.
