Великий Рузвельт - Мальков Виктор Леонидович (книга регистрации TXT) 📗
18 июля 1939 г. Дж. Дэвису представилась возможность по приезде в Соединенные Штаты из Брюсселя лично высказать президенту во время их длительной беседы с глазу на глаз свои соображения о самом главном в мировой политике тех дней. В записи, сделанной Дж. Дэвисом и, по сути дела, санкционированной Ф. Рузвельтом, читаем: «Он (Рузвельт. – В.М.) расспрашивал меня о переговорах русских с англичанами и французами. Я сказал ему совершенно откровенно, что они меня очень беспокоят. Среди дипломатов в Брюсселе постоянно ведутся разговоры о том, что Гитлер прилагает все усилия с целью добиться усиления враждебности Сталина к западным странам. Я сообщил ему, что располагаю информацией, полученной от одного из высокопоставленных европейских деятелей, о том, что Гитлер и Риббентроп вполне уверены в своей способности оторвать его (СССР. – В.М.) от Англии и Франции. Президент, в свою очередь, рассказал мне о своем разговоре с послом СССР Уманским перед отъездом последнего в Москву. Во время этого разговора он просил передать Сталину, что в случае, если тот присоединится к Гитлеру, последний, вне всякого сомнения, повернув сначала против Франции, нанесет ей поражение, а затем сразу же наступит очередь Советского Союза. Президент просил меня, если я смогу, довести его мнение до сведения Сталина и Молотова» {31}. Поручение Рузвельта выполнил уже новый посол Л. Штейнгардт и сделал это не лучшим образом.
Приведенная выше запись из дневника Дэвиса имеет ключевое значение, хотя и способна породить ряд недоуменных вопросов. Во-первых, откуда у Ф. Рузвельта появилась уверенность в безнадежности положения Франции? Далее: почему президент США отказался, по крайней мере с той же настойчивостью, воздействовать на Лондон и Париж с целью побудить их к продуктивному диалогу с Советским Союзом? И наконец, что заставило президента искать неформальный контакт со Сталиным с целью убедить его избегать ловушек Гитлера? Коротко ответить на эти вопросы не удастся. Ограничимся минимумом в отношении последнего.
Прежде всего Ф. Рузвельтом руководило явное разочарование в политике «умиротворения». После захвата Чехословакии у нее становилось все меньше сторонников. И одновременно росло понимание возросшей роли Советского Союза в мировых делах, что, как оказалось, могло обернуться двояко. Ситуация обострилась после внезапной отставки М.М. Литвинова 3 мая 1939 г. Вслед за ней, как известно, последовало изменение тона нацистской пропаганды в отношении Советского Союза и начало в мае – июне советско-германских переговоров по экономическим вопросам. Но восприятие всего этого было неадекватным нависшей угрозе. В дневнике журналиста Р. Клэппера, близкого к Белому дому, есть запись о его беседе с Лоем Гендерсоном (он тогда занимал пост заместителя заведующего восточноевропейским отделом госдепартамента), которая передает существенные особенности толкования ухода Литвинова американскими экспертами. Оказывается, они более всего склонялись в пользу той версии, что этот уход должен был убедить Англию и Францию проявить большую расторопность в достижении соглашения с Советами. Р. Клэппер писал: «Пока нет никакой дополнительной информации об отставке Литвинова. Лой полагает, что это всего-навсего жест, но не может объяснить, с какой целью он сделан. Литвинов проводил правительственную линию, сформулированную в виде политики коллективной безопасности, но ему не принадлежало решающего слова. Если он попал в беду, они могли без шума отстранить его, если же он болен, то в этом случае его могли оставить в покое. Таким образом, может быть, это и жест, но его цели не ясны. Возможно, хотят попугать Англию и Францию, с тем чтобы заставить их активизироваться» {32}.
Складывается впечатление, что дипломатия США испытывала в эти решающие весенние и летние месяцы 1939 г. настоящий дефицит рабочих идей, будучи к тому же скованной внутренними осложнениями. Карты окончательно спутала начавшаяся 10 мая 1939 г. необъявленная война Японии против Монгольской народной республики и Советского Союза. Заверения, сделанные правительством Токио американскому послу Грю, не убеждали, что японцы действительно помышляют только о том, чтобы совместно с Германией и Италией уничтожить «большевизм». В госдепартаменте (об этом было известно Уманскому) советовали прессе не видеть в этих событиях ничего серьезного. Между тем агрессия в Китае расширялась, а отвлечение Советского Союза на защиту МНР и собственных границ на Дальнем Востоке заставляло его проводить все более осторожную политику в Европе. Часть американских государственных и общественных деятелей – прагматиков, тщательно взвешивая все минусы и плюсы сложившейся ситуации, приходила к выводу, что США в их собственных интересах следовало бы занять более жесткую антияпонскую позицию, не поддаваясь соблазну позволить Японии вторично устроить «порку» возомнившему о себе Кремлю. Р. Робинс, например, в письме министру внутренних дел Г. Икесу 18 июня решительно высказался за военное сотрудничество Запада (включая и США) с Советским Союзом. «Развитие событий в Китае, – писал он, – возможно, принудит Англию и Францию вступить в союз с СССР. Единственно верный путь для демократий, если они хотят спасти свои инвестиции и коммерческие предприятия в Азии, состоит в том, чтобы выступить совместно с Советами и остановить Японию руками русских» {33}.
Откровенный цинизм предложенной формулы обнажал до предела основную мысль: ради собственного благополучия и безопасности Соединенные Штаты и западные демократии вообще должны, не теряя времени, согласиться «на брак по расчету» с Советским Союзом. Для Советского Союза этот брак должен был оставаться всегда неравным, но предложения Робинса шли значительно дальше пассивного варианта Хорнбека, предложенного в начале года. Робинс говорил о военно-блоковой политике «совместно с Советами» решительно и смело. На ту же тему примерно тогда же высказался и Генри Стимсон (бывший государственный секретарь США), чье влияние в кругах, близких к Белому дому и госдепартаменту после его «прокурорского» письмо Хэллу, стало вновь быстро расти. Смысл его подхода состоял в следующем: безопасность неделима, коллективный отпор японской агрессии в Азии разрядит и ситуацию в Европе, образумив Гитлера и Муссолини. Вот запись из его дневника от 5 июля 1939 г.: «Я сказал Данну (советник госдепартамента. – В.М.), что закон о нейтралитете обернулся скандальной историей из-за отказа администрации занять решительную позицию в этом вопросе… Я сказал ему также, что, по моему глубокому убеждению, американский народ более расположен к позитивным действиям в Азии, нежели в Европе… Я сказал, что в настоящее время противодействие Японии будет так же эффективно в предотвращении разрушительных усилий Гитлера и Муссолини, как если бы оно было предпринято непосредственно в Европе, ибо диктаторы увидели бы, что их ждет в случае дальнейшей эскалации агрессии» {34}.
По случайному стечению обстоятельств в тот же день, 5 июля, министр внутренних дел США Г. Икес, ссылаясь на свой разговор с У. Буллитом (американским послом в Париже), в ответе Робинсу кратко, но выразительно обрисовал положение в Европе, и его оценка обнаружила удивительное сходство с той, которую, по сути дела, высказали Робинс и Стимсон. Констатируя вхождение мира повторно в состояние предмюнхенского кризиса, Икес отмечал, что, без всяких сомнений, действия агрессоров носили уже согласованный, скоординированный и открыто провокационный характер. Действия же их противников как в Европе, так и в Азии отличались несогласованностью, растущим недоверием друг к другу и попытками, используя любые недостойные маневры не дать вовлечь себя в войну. А между тем, как явствовало из письма Г. Икеса, счет шел уже не на месяцы, а на дни и часы. «Недавно из Парижа в Вашингтон на несколько дней приехал У. Буллит, – писал Икес. – Он считает, что кризис в Европе может разразиться где-то в середине июля или даже до этого. Буллит полагает, что Германия двинет свои войска к польской границе с целью повторить с Польшей то же самое, что она уже проделала с Чехословакией. Он сказал, что все зависит от того, что решит Чемберлен, но он не представляет себе, каким будет его выбор. Он полагает, что Англия и Франция сейчас находятся в лучшем положении для того, чтобы начать войну с Гитлером, чем это было во время Мюнхена, но не верит, что они могли бы одержать победу без помощи России. Между тем Чемберлен продолжает действовать так же неискренне. По-видимому, вопреки всему он надеется, что Гитлер в конце концов решит двинуться на Восток, а не на Запад и поэтому медлит с заключением соглашения с Россией, что может иметь роковое значение как для Франции, так и для Британской империи. Конечно, Россия не доверяет Чемберлену и настаивает на том, чтобы Англия взяла на себя специфические письменные обязательства. Россия не испытывает опасений по поводу того, что Гитлер может ударить в восточном направлении, или в связи с тем, что тот же Гитлер может нанести поражение России, даже если он и начнет войну с ней. Уманский сказал мне, что эта угроза принималась во внимание уже много лет подряд и что к отражению ее приняты меры» {35}.
