Во власти хаоса. Современники о войнах и революциях 1914–1920 - Аринштейн Леонид Матвеевич (книги серии онлайн TXT) 📗
В либеральных кругах, вот как круг друзей моего отца, я всегда слышал самые разнообразные надежды. Сначала – союзники не допустят. Но на союзников очень быстро потеряли надежду. Но в это же время на Украине и под Орлом уже были немцы! В Москве появились немцы – посольство и вернувшиеся из интернированных. В Москве появился немецкий посол, начиная, вероятно, с февраля 1918 года, потому всю весну надежды перенесены были на немцев.
Отец оставался в Москве в госпитале, продолжая дело отправки офицеров, сам, до сентября месяца, пока ему не пришлось бежать. Это дело раскрылось. И вывозили его из Москвы немцы. Он был заочно потом приговорен за эту деятельность к расстрелу. И наши родственники, двоюродная сестра моей мачехи, которая была замужем за одним немецким офицером, устроила своевременно увоз моего отца.
Тогда уже Украина была занята немцами и очищена от советских войск полностью. Скоропадский стоял у власти. Казалось, недалеко время, что немцы и на севере наведут порядок. Никто только не думал о том, а нужно ли немцам наводить эти порядки и хотят ли они наводить их. Я сам уехал раньше на юг, вполне легально, как учащийся, возвращающийся после учебного года в Москве домой на Украину (Крым был тогда Украиной). Я получил письмо из немецкого посольства, через знакомых отца – «Такой-то едет в Крым… немецким властям на Украине предлагается оказывать ему содействие». Но я должен был переходить границу нелегально… Это было между Курском и Харьковом, около Белгорода. В этот момент – в июне 1918 г. было очень напряженное положение: большевики опасались движения немцев на Москву. Из Москвы меня одного отец не хотел отпустить. Позвонил своему двоюродному брату, известному юрисконсульту в Москве. Тот посоветовал не рисковать моей поездкой. Там где-то такое Корнилов шевелится, теперь его сменил Деникин, положение на юге неспокойное и неустойчивое. Он будет отрезан от Москвы, не сможет вернуться. Всё равно, ведь дела идут к тому, что немцы здесь всё это ликвидируют. Вот я помню разговоры подобного характера. Но я настоял, чтобы меня пустили, не опасаясь, что меня немцы задержат. Советской стороны не боялись, знали – пройти можно. Приезжали люди и говорили об этом. Итак, я уехал из Москвы с группой студентов. Среди них было много офицеров, пробиравшихся на юг. Мое письмо помогло всем. Немцы боялись лишь занесения заразных болезней и хотели посадить всех в карантин. Мое удостоверение, что мне привита противотифозная прививка, помогло всем. Мы прошли. Белгород показался обетованной землей, в которой буквально всё есть. Мы ели не переставая два дня после голодной Москвы. Но, по сути дела, я не давал себе отчета, что для меня начинается уже новая жизнь – на колесах, в движении. Я попал в Крым, еще один год учился. А дальше пошла служба в Добровольческой армии…
Печатается с сокращениями по рукописи Н. Я. Талая «Воспоминания о революции 1917 года» (ГА РФ, фонд Г. Э. Шулъца).
Автор, Николай Яковлевич Галай (1902–1969), участник Белого движения, после Гражданской войны эмигрировал, в 1943–1945 – офицер РОА, в 1950–1960-е гг. – научный сотрудник Мюнхенского института по изучению СССР.
Глазами художника. Из книги Алексея Ремизова «Взвихренная Русь»
Свидетельство мое о всеобщем восстании в величайший год русской жизни есть свидетельство так приспособившегося к жизни, а иначе и невозможно, что как раз самое кипучее – события великих дней оказались закрыты для глаз, и осталось одно – дуновение, отсвет, который выражается в снах, да случайно западавшее слово в неоглушенное шумом ухо, да обрывки события, подсмотренного глазом, для которого ничего не примелькалось.
И суд мой есть суд тоже человека, только забившегося в нору, для непрестанной духовной работы, с сердцем – почему не сказать? – птицы, вздрагивающем при каждом уличном стуке и стучащем ответно со стуком сердца всей страды мира.
…К красным флагам привыкли. Трамвайный путь расчищают.
На трактире надпись:
ввиду свободы объявляю: мой трактир свободен для всех солдатов. Солдаты, приходите, кушайте, пейте бесплатно, а также желающие из публики. Да здравствует свобода!..
Нестройно кучка народу – душ около сотни – демонстрирует мимо Исакия.
Два красных флага:
«да здравствует с-д. р. п.» и «земля и воля».
– Товарищи, присоединяйтесь! Долой буржуазию! Шапки долой! – выкрикивает без шапки.
А рядом солдат с ружьем:
– Сказано: шапки снимать. Снимай шапку!
Я снял шапку.
И какие-то два прохожих сняли.
И вдруг мне показалось, один из моих глазеющих соседей как гаркнет —
Бо-же ца-ря…
Третья неделя, и с каждым уходящим днем входит новое – жуткое.
И эта жуть представляется мне всё от праздности: на улицах, мне кажется, не идут уж, а «ходят».
Углубляется революция, – так сказала одна барышня из редакции.
И как была счастлива!
Я видел о ту пору счастливых людей: и их счастье было от дела.
– Революция или чай пить?
Другими словами:
– Стихия – палочки вертящиеся? – или упор, самоупор?
Те, кто в стихии – «в деле» – они и счастливы. Потому что счастье ведь и есть «деятельность».
И скажу, до забвения видел я тогда таких деятельных – счастливых.
Чай-то пить совсем не так легко, как кажется! Ведь, чтобы чай пить, надо прежде всего иметь чай. А чтобы иметь чай…
Есть, впрочем, одно утешение: эта стихия, как гроза, как пожар, и пройдет гроза, а ты останешься, ты должен остаться, вдохнув в себя все силы гроз.
– Но грозой может и убить!
Пришвин – увлекающаяся борода, – так его прозвали на собраниях, «увлекающейся бородой», – Пришвин всё в ходу, не мне чета, но тоже не в деле, и вот приуныл чего-то.
«В мясе-то копаться человечьем – все эти вертящиеся палочки – вся эта накипь старых неоплатных долгов – месть, злоба – весь этот выверт жизни и неизбежность проклятия – революция – нос повесишь!»
Соседки наши, учительницы, обе тихие, измученные. Я часто слышу, как старшая жалуется:
– Несчастье мое первое, что я живу в такое время.
А другая кротко всё уговаривает:
– Очень интересное время. После нам завидовать будут. Надо только как-нибудь примириться, принять всё. И разве раньше лучше нам было?
– Да, лучше, лучше, – уж кричит.
И мне понятно:
«Как хорошо в грозу, какие вихри!»
И мне также понятно и близко:
«В мясе-то копаться человечьем – все эти вертящиеся палочки, – гроза, раздор, тревога и самая жесточайшая месть и злоба, выверт жизни – революция»…
На углу 15-ой линии и Среднего агитатор – за кого не знаю, а выбирают в Городскую думу.
– Спирт без книжек, хлеб без очереди, сахар без карточек.
И до чего эти все партии зверски: у каждой только своя правда, а в других никакой, везде ложь.
И сколько партий, столько и правд, и сколько правд, столько и лжей.
И, как вот сейчас, идут выборы, и если всех послушать, и уж никакой правды не сыщешь; всякий всё обещает и один другого лает.
А ничего не поделаешь: радоваться нечему, но и горевать не к чему —
Ведь это ж жизнь: кто кого? чья возьмет? – В этом всё и удовольствие жизни.
Да, «без дела» беда.
Смотрел я на агитатора: живет, жив, счастливый человек.
– Спирт без книжек, хлеб без очереди, сахар без карточек.
Помню, когда началось, в каком я был волнении: ответственность, которую взял на себя русский народ, и на мне ведь легла тысячепудовая.
