Тайна гибели Лермонтова. Все версии - Хачиков Вадим Александрович (электронную книгу бесплатно без регистрации .txt) 📗
Ну а кто же был виноват в действительности? Командовал дуэлью Глебов – это отмечает и он сам, и Васильчиков, и, с их слов, другие современники. Чилаев, который имел возможность беседовать с Глебовым после дуэли, по свидетельству Мартьянова, прямо заявлял: «…Мартынов, подойдя к барьеру, так долго целил в Лермонтова, что Глебов должен был крикнуть: „Стреляйте!.. или я разведу вас!..“»
Да, Глебов – не Столыпин! Монго, опытный и рассудительный человек, участвовавший в дуэлях и наверняка не раз попадавший в острые ситуации, едва ли мог произнести столь нелепую в данных условиях и, можно даже сказать, преступную команду. Находясь на дуэльной площадке, он бы прекрасно увидел и оценил ситуацию, когда Лермонтов направил пистолет дулом вверх, явно не собираясь стрелять, а Мартынов старательно целился в него и готов был вот-вот спустить курок. Крикнуть «Стреляйте!» в данных условиях означало бы спровоцировать выстрел, способный обречь Лермонтова на смерть. Что касается Васильчикова, то он и ранее старательно дистанцировался от происходящего, и на дуэльной площадке предпочел не вмешиваться. Вот и свалилось на Глебова все тяжкое бремя ответственности. Юный, неопытный, он, конечно же, просто растерялся, оказавшись в столь неприятной, пугающей ситуации.
Попробуем поставить себя на его место: гроза еще не кончилась, гром продолжает греметь, молнии сверкают. Вокруг мокро, грязно. Дождь, похоже, вот-вот хлынет снова. Да и по дороге может кто-то проехать. Надо спешить, а дуэлянты почему-то медлят. Уже и команда «Три!» прозвучала, а выстрела – нет! Тут, как говорится, хочешь не хочешь, а крикнешь невольно: «Да стреляйте же, черт возьми!»
Не исключено и другое: добросовестный секундант посчитал: поссорившиеся приятели должны иметь возможность разрядить выстрелами свои эмоции. Так пусть же они прозвучат, эти выстрелы! Большой беды от них не будет – Мартынов промахнется, Лермонтов пальнет «на воздух». Зато потом со спокойной совестью можно будет мирить противников. Наконец, все происходившее могло показаться ему просто некой игрой, которая должна бы уже закончиться, но почему-то никак не кончается. И Глебов в нетерпении «ляпнул», не подумавши: «Стреляйте!» Так это было или не так? Кто знает?..
Одно можно сказать с уверенностью: Глебов, а вместе с ним и Васильчиков очень скоро осознали свою вину за неоговоренную команду, спровоцировавшую выстрел Мартынова. Не признавая ее публично, Глебов в записке Мартынову, не предназначавшейся для посторонних глаз, тем не менее, написал: «Я и Васильчиков не только по обязанности защищаем тебя везде и всем, но и потому, что не видим ничего дурного с твоей стороны в деле Лермонтова».
Итак, подводя итоги наших поисков, мы можем с большей или меньшей долей уверенности сказать, что роковой исход последнего акта трагедии 15 июля был вызван, с одной стороны, экстремальными условиями, существовавшими как раз в те самые недолгие моменты, когда происходила дуэль. С другой стороны – вызванной ими растерянностью молодых, неопытных секундантов, на плечи которых легла неимоверная тяжесть разрешения острого конфликта. А может быть – и психологической неготовностью их понять всю его серьезность и отношением к происходящему как к приятельской размолвке, которая обязательно должна кончиться примирением после соблюдения обязательных, «ритуальных» требований дуэли.
Непосредственным же толчком, вызвавшим гибель поэта, стала пресловутая команда «Стреляйте!» и, возможно, последовавшая за ней злополучная лермонтовская фраза насчет «дурака», которая обусловила роковой выстрел…
«К девяти часам все утихло…»
Выстрел Мартынова прозвучал, отдавшись эхом о недалекий склон Машука. Наступила тишина. Зловещая тишина, когда в течение нескольких мгновений, наверное, никто не мог понять, что же произошло. А затем до собравшихся дошел страшный смысл случившегося. «Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни взад, ни вперед, не успев даже захватить больное место, как это обыкновенно делают люди раненые или ушибленные». Так писал позднее об этом трагическом моменте князь Васильчиков. Можно только догадываться, какие чувства владели тогда им и остальными участниками дуэли. Поэтому никто из них толком не описал те, самые первые, минуты.
Зато нет недостатка в таких описаниях, сделанных людьми сторонними. Так, Раевский, знавший о дуэли, вероятно, со слов Глебова, отметил в первую очередь его действия: «Глебов первый подбежал к нему и видит, что как раз в правый бок и, руку задевши, навылет (примерно так показал и сам Глебов, отвечая на вопросы следствия. – Авт.). И последние слова свои Михаил Юрьевич ему сказал:
– Миша, умираю…
Тут и Мартынов подошел, земно поклонился и сказал:
– Прости меня, Михаил Юрьевич!»
По другим сведениям, Мартынов не был столь официален и, бросившись к лежавшему, прокричал в отчаянии: «Миша, прости мне!» Арнольди передавал слышанное им – что якобы присутствовавший на дуэли Столыпин сказал Мартынову по-французски: «Уходите, вы сделали свое дело».
По мере того как проходило время, ситуация, возникшая сразу после выстрела Мартынова, все более обрастала душераздирающими подробностями. Так, писарь комендантского управления К. Карпов рассказывал журналисту С. Филиппову: «Дождь хлестал, как из ведра; тяжелые серые облака ползли по небу, закутали вершину Машука и почти совсем скрыли из глаз трехголового Бештау… Около великого мертвеца стояла понурая кучка людей – все товарищи почившего. Бледные перепуганные лица истомились и ожиданием, и непогодой, не говоря уже о случившемся. То, что еще недавно носило имя Лермонтова, лежало безжизненной массой, прикрытое от дождя шинелью…»
Недалеко от писаря ушел и профессор П. Висковатов: «В смерть не верилось. Как растерянные, стояли вокруг павшего, на устах которого продолжала играть улыбка презрения. Глебов сел на землю и положил голову поэта к себе на колени. Тело быстро холодело… Васильчиков уехал за доктором; Мартынов – доложить коменданту о случившемся и отдать себя в руки правосудия…»
Другой биограф поэта, П. Мартьянов, не преминул съязвить по поводу этих писаний соперника, основанных на воспоминаниях Васильчикова: «Как это все прекрасно, чувствительно и человечно! Целая эпопея доблестей. Товарищи окружают труп поэта под грозой и страшным ливнем, голова его покоится у одного из них на коленях, соперник, совершив земной поклон убитому, спешит отдаться в руки правосудия, один секундант скачет за доктором (к мертвецу), другой – за экипажем и, ничего не найдя, возвращаются и сидят вокруг тела, пока не прибывает телега, посланная полицией, и на ней они везут его на квартиру. Какая преданность! какое самоотвержение! Сотни тысяч людей прочитали эту эпопею и умилялись над нею. И что же вдруг оказывается? Во всей этой Ксандриаде нет ни слова правды! Тело поэта (а может быть, он был еще и жив?) было брошено, друзья ускакали, к коменданту явился не Мартынов, а Глебов, и тело привезли в город не товарищи, а слуги…»
Действительно, заглянув в воспоминания Васильчикова, увидим, что немногие крупицы правды в них обильно разбавлены выдумкой:
«Хотя признаки жизни уже видимо исчезли, но мы решили позвать доктора. По предварительному нашему приглашению присутствовать при дуэли доктора, к которым мы обращались, все наотрез отказались. Я поскакал верхом в Пятигорск, заезжал к двум господам медикам, но получил такой же ответ, что на место поединка по случаю дурной погоды (шел проливной дождь) они ехать не могут, а приедут на квартиру, когда привезут раненого.
Когда я возвратился, Лермонтов уже мертвый лежал на том же месте, где упал; около него Столыпин, Глебов и Трубецкой. Мартынов уехал прямо к коменданту объявить о дуэли.
Черная туча, медленно поднимавшаяся на горизонте, разразилась страшной грозой, и перекаты грома пели вечную память новопреставленному рабу Михаилу.
Столыпин и Глебов уехали в Пятигорск, чтобы распорядиться перевозкой тела, а меня с Трубецким оставили при убитом. Как теперь, помню странный эпизод этого рокового вечера; наше сидение в поле при трупе Лермонтова продолжалось очень долго, потому что извозчики, следуя примеру храбрости гг. докторов, тоже отказались один за другим ехать для перевозки тела убитого. Наступила ночь, ливень не прекращался… Вдруг мы услышали дальний топот лошадей по той же тропинке, где лежало тело, и, чтобы оттащить его в сторону, хотели его приподнять; от этого движения, как обыкновенно случается, спертый воздух выступил из груди, но с таким звуком, что нам показалось, что это живой и болезный вздох, и мы несколько минут были уверены, что Лермонтов еще жив».
