Сердце тигра (Мура Закревская-Бенкендорф-Будберг) - Арсеньева Елена (читать книгу онлайн бесплатно полностью без регистрации txt) 📗
Напрасно – все равно считали…
Но вернемся к Горькому.
Художник Юрий Анненков напишет спустя несколько лет: «Что бы ни рассказывали о Горьком как о выходце из низших социальных слоев России, как о пролетарском гении, что бы ни говорили о врожденной простоте Горького, о его пролетарской скромности, о внешности революционного агитатора, о его марксистских убеждениях – Горький в частной жизни был человеком, не лишенным своеобразной изысканности, отнюдь не чуждался людей совершенно иного социального круга и любил видеть себя окруженным красавицами актрисами и молодыми представителями аристократии. Я отнюдь не хочу сказать, что это льстило Горькому, но это его забавляло. Джентльмен и обладатель больших духовных качеств, он в годы революции сумел подняться над классовыми предрассудками и спасти жизнь – а порою и достояние – многим представителям русской аристократии».
Между прочим, Анненков был не кем иным, как первым иллюстратором поэмы Александра Блока «Двенадцать». С Блоком Мура тоже познакомилась в доме Горького – познакомилась шапочно, иначе было невозможно под ревниво-недреманным оком Дуки, однако, насколько глубокий след оставила в сердце поэта сия встреча, можно судить по восхитительному стихотворению, посвященному Муре и написанному 23 сентября 1920 года:
Люди творческие, люди высокой духовной организации, тонких, обостренных, порою надорванных чувств вполне способны понять мучение поэта. Казалось бы, как можно влюбиться в сон? А вот – можно… Не зря же говорят мудрецы, будто мир снов – это тот мир, где мы способны достичь осуществления наших мечтаний и исполнения наших желаний, которые – увы! – несовместимы с реальностью. И снам эротическим, снам любовным принадлежит такое огромное место, что мы изумились бы, узнай подробнее о ночных видениях (и той буре чувств, которые эти сны пробуждают) самых сдержанных, самых замкнутых, самых, казалось бы, далеких от любовных переживаний людей.
Для Блока Мура была просто ярким сном, ну а для Эйч-Джи, для Герберта Уэллса, она стала сном сбывшимся.
Вот что он напишет о ней в своих воспоминаниях: «Познакомился я с ней и обратил на нее внимание в квартире Горького в Петербурге в 1920 году… Теперь она была моей официальной переводчицей. Я влюбился в нее, стал за ней ухаживать и однажды умолил ее: она бесшумно проскользнула через набитые людьми горьковские апартаменты и оказалась в моих объятиях. Ни одна женщина так на меня не действовала.
…Когда я уезжал из Петербурга, она пришла на вокзал к поезду, и мы сказали друг другу: «Дай тебе бог здоровья» и «Я никогда тебя не забуду». В душе у нее и у меня осталось, так сказать, по половинке той самой разломленной надвое монетки. Как множество подобных половинок, они не всегда давали о себе знать и, однако, всегда существовали».
Уэллс, как всякий фантаст, был изрядным идеалистом. Вообще Муре везло на людей, которые ее идеализировали! Они видели в ее поступках очаровательные порывы… в то время как она была марионеткой в руках кукловодов. Другое дело, что она оказалась достаточно практичной, чтобы получать удовольствие и извлекать для себя пользу даже от содроганий веревочек, за которые ее дергали!
Итак, если Блоку Мура являлась только в эротических снах, если Уэллсу от нее на восемь лет остались лишь «воспоминания о шепоте во тьме и жадных касаниях», то с Дукой Титка теперь регулярно делила постель, и, конечно, ни у кого даже вопроса не могло возникнуть, едет ли она со всем семейством за границу. Конечно, едет!
Горький не мог больше выносить воцарившегося в России «безумия, ужаса, победы глупости и вульгарности» (его собственные слова). Он решился покинуть страну якобы под предлогом необходимости лечения легких, но фактически это был отъезд в эмиграцию. И каким бы ворохом врачебных заключений ни маскировалась необходимость его отъезда, слово «эмиграция» сквозило, брезжило, наконец торчало сквозь все нашлепки, синонимы и эвфемизмы.
Кстати, и власть настолько устала от «выкидонов» и «закидонов» Горького в защиту угнетаемой русской интеллигенции, что только рада была избавиться от него… разумеется, на время. «Уезжайте! – писал ему Ленин со свойственным ему мрачным юмором. – А не то мы вас вышлем!»
Высылка означала бы, что обратной дороги в Россию Горькому не будет, а этого он боялся, этого он ни в коем случае не хотел.
Ехать Алексей Максимович намеревался «со чады и домочадцы», и само собой подразумевалось, что Мура отправится с ним. Вот съездит в Таллин (теперь Ревель уже переименовали), к детям (на сей раз она и впрямь намеревалась их отыскать, посетить, увидеть, позаботиться о них, ведь благодаря Горькому у нее появились какие-то деньги, а благодаря Уэллсу, написавшему ей из Таллина, она знала, что дети живы и здоровы), и присоединится к Горькому и его свите где-нибудь в Берлине. Именно такое задание она получила во время своего очередного ареста, после которого была выпущена аккурат на Пасху: по циничному выражению Каменева, в качестве «красного яичка Алексею Максимовичу».
А между тем у Муры вовсе не было намерений продолжать играть роль веселой Титки – домоправительницы и любовницы по совместительству. Она намеревалась после встречи с детьми исчезнуть: уехать в Англию, отыскать Локкарта и Уэллса, попросить их о помощи, скрыться от Петерса… Как ни хорошо было ей в доме Горького, постоянное ощущение железной хватки на горле мало кому придется по вкусу!
Однако она недооценила всеведущности и всемогущества организации, от которой пыталась улизнуть. А впрочем, ее намерения были настолько прозрачны… Они как бы сами собой подразумевались: ведь всякий агент хоть раз в жизни, да вознамеривается выскользнуть из-под колпака!
И вот, сойдя с поезда в Таллине, Мура была немедленно подхвачена под белы рученьки двумя агентами в штатском и препровождена в закрытую карету, которая отвезла ее в полицейский участок. Там ей сообщили, что она – немецкая шпионка, а заодно – агент большевиков и делать ей на территории Эстонии (Эстляндию переименовали тоже) нечего. Вот разве что в тюрьме сидеть. Кроме того, родственники покойного Бенкендорфа ополчились против нее и требуют запретить ей свидание с детьми.
Мура потребовала адвоката, и вскоре перед ней предстал мэтр Рубинштейн, точно так же бывший на крючке у Чеки, как и сама Мура, но являвшийся истинным маэстро крючкотворства. Выполняя задание Петерса, он весьма рьяно взялся за дела Муры, вытащил ее из узилища, помог встретиться с детьми, ссудил деньгами. Одновременно Рубинштейн дал ей понять, что она никогда и никуда не сможет ускользнуть от своих хозяев: не стоит и пытаться. А если все же попытается, то однажды рядом с ней может не оказаться опытного адвоката, но окажется кое-кто похуже. Мэтр Рубинштейн также уведомил Муру, что там, в Москве, понимают, что нелицеприятные слухи о М.И. Закревской-Бенкендорф бродят по Европе, как знаменитый призрак коммунизма, и это будет мешать ее работе, а потому ей жизненно необходимо сменить фамилию, причем самым что ни на есть легальным и даже приятным способом, а именно – выйти замуж.
Агент Рубинштейн вывернулся наизнанку, но искомого мужа товарищу по службе добыл. То есть он предложил несколько кандидатур, из которых Мура выбрала молодого и весьма симпатичного блондина по имени Николай Будберг. Это было именно то, что нужно: за хорошую цену согласен на фиктивный брак, после заключения его намерен отбыть в Аргентину, а главное – барон… Не хотелось Муре быть фальшивой графиней, а хотелось ей быть настоящей баронессой! Ради звучного титула можно было какое-то время потерпеть и склочный характер Лая (так молодого человека называли приятели), и его склонность к выпивке, наркотикам, а также к особам одного с ним пола. Впрочем, Лаю было совершенно все равно, где и с кем, он и к фиктивной жене усиленно приставал. И ей приходилось иногда уступать – а куда денешься!
