Налегке - Твен Марк (полные книги txt) 📗

В тот великолепный 1863 год Невада, как утверждают, произвела серебра на двадцать пять миллионов долларов, — таким образом, на каждую тысячу душ населения приходилось чуть ли не по целому миллиону. Это для края, в котором не было ни сельского хозяйства, ни промышленности, весьма неплохо [41]. Единственное, что производила Невада, — это серебро.

ГЛАВА XII

Наши мне все уши прожужжали своим Джимом Блейном. Они твердили, что я непременно должен послушать, как он рассказывает потрясающую историю про старого барана, принадлежащего его деду, и тут же оговаривались, чтобы я не вздумал поминать этого барана при Джиме, пока Джим не напьется как следует, то есть до состояния уютной общительности. Они довели мое любопытство до белого каления. Дошло до того, что я начал ходить по пятам за этим Джимом Блейном. Но все напрасно — всякий раз наши бывали недовольны его состоянием. Я его часто заставал навеселе, пьяным же, как следует пьяным, — никогда. В жизни я не следил за человеком с таким всепоглощающим интересом, с таким тревожным участием; никогда я так не жаждал увидеть безоговорочно пьяного человека. Наконец в один прекрасный вечер я стремглав бросился к его хижине, — меня известили, что состояние его таково, что самые строгие критики не могли бы ни к чему придраться: он был пьян, безмятежно, тихо и гармонично пьян, — речь его не прерывалась икотой, а туман, начавший обволакивать мозг, еще не коснулся памяти. Я застал его сидящим на бочонке из-под пороха, в одной руке он держал глиняную трубку, другую поднял вверх, призывая общество к молчанию. Лицо его было кругло, красно и чрезвычайно серьезно, ворот распахнут, волосы всклокочены; весь его облик и костюм были типичны для славных рудокопов того времени. На сосновом столе стояла свеча, тусклым своим светом озаряя «ребят», расположившихся на койках, ящиках из-под свечей, пороховых бочонках и т.д.

— Тсс!.. — зашикали они, — ни слова — он сейчас начнет.

Я тотчас уселся, и Блейн сказал:

— Вряд ли когда вернутся к нам те дни. Свет не видывал такого замечательного старого барана! Дед ездил за ним в Иллинойс… купил его у человека по имени Ейтс; Билл Ейтс — небось слыхали, его отец был священником, из баптистов, — тоже парень не промах; да уж, раненько тому пришлось бы встать, кто захотел бы провести старика Ейтса! Это ведь он-то и посоветовал Гринам примкнуть к каравану моего деда, когда тот двинулся на Запад. И то сказать — второго такого, как Сэт Грин, не скоро найдешь; он взял себе в жены одну из уилкерсоновских девушек — Сарру Уилкерсон. То-то была женщина! Второй такой кобылки во всем старом Стоддарде ищи — не найдешь, — всякий, кто знал ее, подтвердит. Ей было нипочем, например, подбросить бочку с мукой — все равно что лепешку перевернуть на сковородке. А как пряла — не говорите! И язычок у нее — хо-хо! Когда Сайл Хокинс начал было охаживать ее, она ему живо дала понять, что, несмотря на его толстый кошелек, ему не удастся впрячься с ней в одну упряжку. Видите ли, Сайл Хокинс был… Постойте, я не о Сайле Хокинсе, а об одном типе по фамилии Филкинс… не помню его имени, — словом, это я о нем начал говорить… как-то вечером он ворвался пьяный в собрание верующих и давай кричать: «Да здравствует Никсон!» — думал, что тут происходят выборы; ну, старый поп Фергюсон, конечно, вскочил и выбросил его в окошко, а он возьми и упади прямо на голову этой несчастной старой кляче, мисс Джефферсон. Вот добрая была душа! У нее один глаз был стеклянный, и она его давала напрокат старухе Вегнер всякий раз, как у той собирались гости: у нее своего-то стеклянного глаза не было, а этот ей был мал, так что иной раз, когда она забывалась, он у нее перевертывался в глазнице и смотрел вверх, вбок или еще куда, а другой, настоящий то есть, в это время глядел прямо вперед — что твоя подзорная труба! Взрослые — те ничего, а детишки так непременно плакали: жутко им, вишь. Она пробовала обкладывать его ватой, но из этого как-то ничего не получалось — вата выскакивала и торчала, да так-то страшно, что детям уж совсем невмоготу становилось.

Вечно этот глаз выпадал у нее, и она уставляла на гостей свой пустой фонарь, а им делалось вроде неловко, потому что она-то не замечала — была слепая, так сказать, с того боку. Так что приходилось ее подталкивать и говорить: «Мисс Вегнер, миленькая, ведь ваш кривой глаз выпал», — и тогда гостям нужно было сидеть смирно, пока она его снова вправит — задом наперед обычно, и зеленый, как голубиное яйцо, — глаз-то, верно, скромненький был, все норовил спинкой к народу обернуться. В общем же, то, что он у ней шиворот-навыворот был, никому особенно не мешало, потому как собственный ее глаз был небесно-голубой, а стеклянный — желтенький спереди-то, так что, как она его ни ворочай, все не в масть. Старуха Вегнер вообще много чего занимала у соседей. Когда у ней собирались кумушки стегать одеяла или шить для бедных, она обычно брала у мисс Хиггинс ее деревянную ногу, чтобы ковылять по комнате. Нога эта была чуть покороче, чем ее собственная подставка, а ей и горя мало. «Терпеть, говорит, не могу костыли, когда у меня гости, потому копотно с ними; когда гости, говорит, надо и то и се поделать, да поживей». Лысая она была, как горшок, так что ей приходилось занимать парик у мисс Джейкопс — мисс Джейкопс, что за гробовщиком была, — вот тоже старая крыса! Стоит кому захворать, он уже тут как тут — ждет, значит; сядет, старый стервятник, и сидит себе весь день где-нибудь в холодочке, прямо на гробу, который уж и подобрал — для клиента то есть; а если клиент начинал волынить или там неизвестно, как еще дело обернется, то Джейкопс запасется, бывало, провиантом, одеяло прихватит и по ночам в гробу этом спит.

Раз он таким манером пришвартовался к домику старика Роббинса, — а на дворе мороз, — да так три недели и сторожил его; а после так целых два года не разговаривал со стариком — обиделся, что тот, значит, обманул его. Отморозил ногу — это раз, да и деньги на нем потерял, потому у старика Роббинса кризис в его болезни получился и он пошел на поправку. Когда Роббинс вздумал заболеть другим разом, Джейкопс решил с ним помириться, покрыл все тот же гроб лаком и притащился с ним; ну да где ему со стариком Роббинсом тягаться!

Тот зазвал его к себе и прикинулся, будто совсем уж плох, купил гроб за десять долларов, с тем что, если гроб ему не подойдет, Джейкопс должен будет вернуть эти деньги да приплатить еще двадцать пять долларов.

Затем Роббинс умирает, а на похоронах вдруг поднимает крышку, встает в своем саване и говорит священнику, чтоб тот кончал музыку, потому в таком гробу он никак не согласен лежать. С ним, видите ли, когда он был еще молодой, случился раз такой транс, вот он и понадеялся, что это может повториться, а сам так и рассчитал: выйдет — хорошо, и денежки в кармане, а осечка — он все равно не в накладе. И уж будьте покойны, он свои гроши отсудил! А гроб поставил у себя в угловой комнатке и сказал: «Теперь уж меня никто торопить не станет». Джейкопс просто забыть не мог этот досадный случай. Вскоре после этого он переехал в Индиану, в Уэлсвилл, — Уэлсвилл, откуда Хогардоны родом. Славная семейка! Старой закваски, настоящей мэрилендской. Я не встречал человека, который мог бы выпить столько разной дряни, сколько выпивал старик Хогардон. И ругаться был мастер. Вторично он женился на вдовушке Биллингс — бывшая Бекки Мартин; а ее мамаша была первой женой священника Дэнлапа. Ее старшая дочь, Мария, вышла за миссионера и умерла праведной смертью — ее съели дикари. Они и его, беднягу, съели — в вареном виде. Это у них, говорят, не принято, но, как они объяснили родственникам, когда те приехали за вещами, они перепробовали миссионеров во всяких других видах, и все невкусно получалось, — так что родственники даже обижались, что человек погиб ни за что, вроде как для эксперимента. Но я вам вот что скажу: ничего-то не бывает зря; иной раз кажется — ну какой от этого прок? А глядишь — все идет на пользу, надо только выдержку иметь. Нет, ребята, провидение — оно холостыми зарядами не стреляет! Так вот и сущность этого самого миссионера — без его ведома, она прямо-таки обратила в христианство всех язычников, кто пришел отведать того рагу. До этого, бывало, ничем их не проймешь. И не говорите мне, будто это случай, что его именно сварили. Я не признаю никаких случаев. Когда мой дядюшка Лем прислонился как-то к лесам одной стройки — ослаб ли, пьян ли был, или еще что, — какой-то ирландец с целой поклажей кирпичей свалился на него с третьего этажа и переломил старику хребет в двух местах. Все говорили, что это случай. А никакого тут случая не было. Он-то не знал, для чего там очутился, а цель была. Если бы он тут не подвернулся, ирландец бы расшибся насмерть. И никто не докажет мне, что это не так. Была же там собака дядюшки Лема. Почему же ирландец не упал на нее? Да потому, что собака бы увидела, что он на нее падает, и убежала бы. Потому-то собаку и не предназначили для этого. Нет, провидение не станет пользоваться собаками! Вы уж мне поверьте, тут все было подстроено. Нет, нет, ребята, случайностей не бывает. Собака дядюшки Лема — вы бы видели эту собаку! Чистокровная овчарка… то бишь, наполовину овчарка, наполовину бульдог — то-то был зверь! Она принадлежала священнику Хагару, прежде чем перешла к дядюшке Лему. Знаете Хагаров, из Западного заповедника [42]? Прекрасная семья! Его мать была урожденная Уотсон, одна сестра вышла замуж за Уилера. Они поселились в округе Морган, он попал в машину на ковровой фабрике, и машина обработала его в какие-нибудь пятнадцать секунд; его вдова купила кусок ковра, в который были вплетены его останки, и люди приходили за сто миль на его похороны. Четырнадцать ярдов было в куске. Она не разрешила свернуть его, и так и положила в гроб, во всю длину. Церковь, где его отпевали, была не так велика, и пришлось конец гроба высунуть в окошко. Его и закапывать не стали — укрепили один конец в земле и поставили стойком, вроде как бы памятник. И прибили дощечку… а на ней… на ней написали… незабвенной… па-па-мяти… четырнадцати фу-футов… тройного ков… ра… заключающего… брен-бренные останки… Уи-уи-уи-и-и-лья… Уи…