На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Федорова Евгения (электронные книги без регистрации txt) 📗
При ней Володя прикусывал язычок и ни в чем не смел ей перечить. Любая вспышка его угасала, стоило только Эмме взмахнуть своими пушистыми ресницами: «Ты это что?..»
В Володином «кабинете» – закутке, отгороженном от цеха, имелась электроплитка, а в небольшом шкафике помещалась всякая посуда и продукты. Эмма вела хозяйство, варила ужины и обеды – в столовой они не питались. Володя, свой в доску и с охранниками, доставал мясо и прочую провизию, которой не было в зоне. Да и сам он, как бытовик, мог получить пропуск в город, но Эмма отпускала его неохотно, так что этой привилегией он почти не пользовался. За три года я ни разу не видела, чтобы он принес в зону водку. И Эмма говорила уверенно: «Мой Володя не пьет!»
При «кабинете» была еще кладовочка, в которой хозяйственная Эмма устроила премиленькую спаленку.
Эмма сидела по 58-й статье, но имела всего лишь десятый пункт и пятилетний срок, из которого просидела уже три. Работницей она была отличной, никуда из-за «мотора» уходить не хотела, вырабатывала чуть не две нормы и зарабатывала больше, чем ее Володя, который сидел на «зарплате». Оба ждали освобождения и планировали будущую совместную жизнь на воле.
Так как моя «чертежная» помещалась тут же, в Володином «кабинете», я была невольной свидетельницей семейной жизни этой пары. Сначала меня это сильно смущало, и я старалась больше находиться в цехе, оставив парочку наедине.
Если Эмма работала в ночь, то весь день она проводила у Володи. Раскройный же в ночь не работал – тоже его огромное преимущество!
Но очень скоро мы как-то привыкли друг к другу. Володя с Эммой перестали меня стесняться, а я – их. И мы стали жить спокойно и дружно. За всю мою трехлетнюю жизнь на «Швейпроме», которая прошла почти до конца в раскройном цехе, у меня ни разу не было никаких недоразумений и трений с Володей.
А когда у нас появился лагерный театр и расцвела моя «артистическая деятельность», Володя оказался одним из самых горячих «меценатов» нашего театра – освобождал меня от всякой работы – когда и насколько нужно. Снабжал театральную костюмерную любым количеством обрезков, а для пошивки костюмов умудрялся доставать кой-какой метраж. Вполне возможно, что из «сэкономленных» мною раскладок!
Когда память уходит в минувшее и год за годом встают времена, проведенные в лагерях, «Швейпром» представляется мне каким-то тихим, спокойным островком – солнечными деньками, передышкой.
Солнца как такового на самом деле здесь почти не бывало: зимой – вьюги и метели, весной – холод и туманы, летом – дожди.
Редко-редко выдавались солнечные и теплые деньки, когда вечером можно было посидеть на горке за фабрикой, полюбоваться на взморье, освещенное вечерним, но все еще не заходящим солнцем…
Зимой нет-нет и очарует вдруг звездная ночь, когда небо бороздят всполохи северного сияния, похожие на лучи прожекторов. А вдалеке, где-то на горизонте, светлеет над морем ореол Соловков…
Когда наступают туманные белые ночи – призрачно-неправдоподобные, таинственные и холодные, все становится нереальным и таинственным. Выйдешь из барака в такую ночь – как в белое молоко окунешься, даже жутко становится…
Да, ни природой, ни климатом не мог похвастаться наш кемский «Швейпром»… Недаром о происхождении названия «Кемь» в лагере ходил нецензурный, но довольно меткий анекдот: кто-то из императоров российских – не то Павел, не то еще кто-то, рассердившись на неугодного подданного, на жандармском рапорте широко прочеркнул: «Сослать к еб… матери!» Перепуганные чины не осмелились уточнить – где именно место сие находится? И сослали бедолагу в самое поганое место, которое сумели найти, а место ссылки для краткости нарекли – «К.Е.М».
Но именно в этом невзрачном месте, под скудным северным солнцем и отогрелась моя душа, и я вошла в колею особой, вернее обособленной, жизни с ее собственными переживаниями, тревогами, волнениями, неудачами и радостями.
Думаю, невероятным это покажется для людей, которым, к счастью, не привелось пройти через годы лагерей: как может примириться с подневольным положением душа человека, измотанного, издерганного, замученного несправедливостями – человека, у которого изуродована и изломана вся жизнь…
Но все же это происходит. И не только у меня одной, как я в этом убедилась. И не только у людей из интеллигенции, а говоря скромней – у людей образованных, тех, кому посчастливилось попасть на работу по специальности в Управления лагерей счетоводами, бухгалтерами, плановиками, инженерами и т. д., но даже у самых простых людей – малограмотных или вовсе безграмотных.
Если люди еще не стали «доходягами», которым уже не до кого и не до чего и которые физически уже ни к какой работе не способны, если они, как наши швейпромовки, могли еще существовать, втянувшись в свою скучную, однообразную и многочасовую работу, они все еще оставались людьми – со своими воспоминаниями и надеждой когда-нибудь вернуться домой. Или, как наши украинки, работая на пределе сил, чтобы хоть один рубль в месяц был отослан домой… И ничто человеческое было им не чуждо, потому что душа в человеке живет вопреки всему.
…И еще был этот год – конец 38-го и начало 39-го – годом вспыхнувших надежд, великих чаяний, когда отхлынул грозный девятый вал 37-го и вынес на поверхность уцелевших после караблекрушения… И кое-кому удалось спастись.
Вдруг начались долгожданные пересмотры дел и несколько человек даже из нашей «политической зоны» были освобождены.
Какое было ликование!
Перестали бояться вызовов в «третью часть». Наоборот, с трепетом и нетерпением ждали их. Гадали, сопоставляли, предполагали – кто мог быть следующим? Но ничего угадать было невозможно: освобождение получали люди, осужденные по самым разнообразным статьям и принадлежавшие к самым разнообразным социальным кругам. И каждый в тайне был уверен, что следующим будет именно он!
Но… взметнувшаяся было волна быстро опала, вызовы в «третью часть» на предмет освобождения постепенно прекратились, и радости и волнения угасли.
Конечно, наш «Швейпром» не был «доходяжным» лагерем.
Нет – тысяча, если не больше, работниц обитавших в лагерных бараках, доходягами не были. Женщины, измученные 12-часовой нудной и однообразной работой, скудной и недостаточно калорийной пищей, даже во времена недолгого хозрасчета, работали на пределе сил, но все же еще не за их пределами.
О «колонне мамок» я уже говорила – те жили и вовсе неплохо. Неплохо жилось и нашим мужчинам. На всю массу женщин их было всего человек 150, заняты они были исключительно на специфических «мужских» работах (механики, наладчики, инженеры и т. д.). Естественно, они жили значительно лучше, прежде всего потому, что и зарабатывали побольше. Кроме того, они пользовались всевозможными поблажками: многие, например, имели свои «служебные» закутки, где они могли тайком принимать своих лагерных сожительниц.
Служащие управления, как я уже упоминала, получали зарплату, на которую прожить все же было можно, а до введения хозрасчета – пайку в 500 грамм хлеба, с чем тоже прожить было можно при сидячей работе, не требующей физических сил.
И все эти люди, несмотря на тяжелый, подневольный труд и почти рабское положение, все же оставались людьми с нормальными человеческими интересами и отношениями.
И здесь, в «Швейпроме», встречались люди удивительные, с потрясающими душевными качествами, складом ума и способностями, с удивительными историями своих жизней.
Здесь встретила я замечательного человека, необыкновенно талантливого актера – Федора Васильевича Краснощекова.
О нем и некоторых других я хочу рассказать особо, как и о созданном им лагерном театре, который вновь заставил меня, как и многих других, почувствовать себя на гребне жизни и забыть на время, что мы – заключенные.
III. Великая сила искусства
Федор Васильевич Краснощеков был человеком с кристально чистой, трогательно-наивной душой, необычайно чутким и внимательным к окружающим, не только зла не причинившим, но даже в мыслях не осудившим никого и никогда. Был он наделен большим талантом; если бы дожил до реабилитации – ходил бы в «заслуженных» или в «народных», глубоко в этом убеждена.
