Берлиоз - Теодор-Валенси (бесплатная регистрация книга txt) 📗
Отомщен! Это суровое слово то и дело выходит из-под его торопливого пера, повторяется в каждом письме. Шуман не употреблял его никогда. «Я никогда не мщу, — говорит он. — Я силюсь понять и всегда прощаю».
То же думал и Лист, который страдал из-за недоброго победного клича Гектора — его друга. Но он смолчал, не позволив себе ни единого нравоучения. Более того — Ференц жалел Гектора, о чем свидетельствует письмо княгине Витгенштейн, посланное им спустя два месяца из Парижа, где он тогда находился.
«Наш бедный друг Берлиоз сильно удручен и полон горечи. Домашняя жизнь давит на него, словно кошмар, а вне дома он встречает лишь препятствия да огорчения! Я обедал у него вместе с д'Ортигом, госпожой Берлиоз и матушкой госпожи Берлиоз. Было мрачно, скучно и печально. Голос у Берлиоза сел. Он говорит шепотом и, кажется, всем существом клонится к могиле. Не знаю, как он дошел до того, чтобы настолько отгородить себя ото всех. В сущности, у него нет ни друзей, ни сторонников, ни яркого солнца — публики, ни мягкой тени — семейного уюта».
Постоянный поборник справедливости, Лист защищал «Тангейзера» так же, как некогда отстаивал «Осуждение». Честные знатоки музыки провозгласили опальный «Тангейзер» подлинным шедевром. Назовем среди них Бодлера.
От этой оперы сорокалетний поэт пришел в восторг. Негодуя против вынесенного ей приговора, он не смог сдержаться и отправил Вагнеру письмо; хотя оно и справедливо, однако весь его тон и допущенные в нем преувеличения не могут вызвать у нас сочувствия [178].
Вот оно:
«Сударь, мне всегда казалось, что великий артист, как бы ни был он привычен к славе, не становится менее чувствительным к искреннему поздравлению, когда это поздравление — возглас благодарности, возглас, который представляет ценность „особого“ рода, оттого, что исходит от француза, то есть человека, мало склонного к восторженности и рожденного в стране, где больше не понимают ни поэзии, ни живописи, ни музыки. Прежде всего хочу сказать, что признателен вам за „самое большое музыкальное наслаждение, когда-либо мной испытанное“. Я уже в таком возрасте, когда больше не развлекаются писанием знаменитым людям, и я долго бы еще колебался, засвидетельствовать ли вам в письме свое восхищение, если бы я не видел ежедневно недостойные, нелепые статьи, в которых всеми силами пытаются очернить ваш гений. Вы — не первый человек, сударь, по поводу которого мне пришлось страдать и краснеть за мою страну. В конце концов возмущение побудило меня высказать вам свою признательность. Я сказал себе; „Я не желаю, чтобы меня смешивали с этими глупцами“. Прежде всего мне показалось, будто я знаю эту музыку, что эта музыка моя, и я узнавал ее, как узнает всякий человек все то, что ему назначено любить… Ее свойством, более всего меня потрясшим, было величие. Она воссоздает возвышенное и побуждает к возвышенному. В ваших произведениях я повсюду находил торжественность великих звучаний, грандиозные картины природы и победу великих страстей человека… Повсюду нечто вдохновенное и вдохновляющее, какое-то устремление ввысь, что-то непомерное и необычайное… Я мог бы продолжать письмо бесконечно… Мне остается лишь добавить несколько слов. С того дня как я услышал вашу музыку, я беспрестанно говорю себе, особенно в тяжелые минуты: „Если бы сегодня вечером я мог по крайней мере немного послушать Вагнера!“ Еще раз благодарю вас, сударь; в „тяжелые минуты“ вы влили в меня душевные силы и призвали к возвышенному…
Шарль Бодлер
P. S. Я не прилагаю своего адреса, чтобы вы не подумали, что я хочу о чем-то вас просить».
Унижение, резкие выпады против Франции со стороны коленопреклоненного великого француза — это уж слишком! Выразим удивление и сожаление. Вдохновенный поэт Бодлер — большой мастер преувеличения.
Чтобы закончить разговор о взаимных чувствах Вагнера и Берлиоза, приведем здесь еще один факт:
«Как-то Вагнер дал партитуру „Ромео и Джульетты“ молодому музыканту, ставшему одним из самых блестящих дирижеров Байрейта и Германской империи, — Феликсу Мотлю. И поскольку музыкант позволил себе критику, Вагнер пришел в страшный гнев и закричал своему ученику, что тот не имеет права так говорить: „Если гений такой величины что-нибудь создал, — объявил он, — то остается лишь это принять, не спрашивая, как и почему“.
Не правда ли, в тот день Берлиоз действительно был отмщен?» [179] Однако нужно уточнить, что тогда Берлиоз не был более соперником: уже несколько лет он лежал в могиле. Далеко ушло время, когда Вагнер написал одному из своих друзей: «Успех моих опер был тошнотворным для Берлиоза. Вот несчастный человек».
II
«Троянцы» все ждали и ждали… А зловещая смерть продолжала делать свое дело.
О подлая, почему ты так неистовствуешь? Взгляни, Гектор одурачен Оперой, он страдает от жестоких болей в желудке; ничто не веселит, ничто не светит ему в той жалкой жизни, какую он влачит. Уйди же, удались!
Увы, упрямая смерть не желала ни уступить, ни дать отсрочку и
13 июня
в пятницу решила совершить новое злодеяние.
Гектор и Мария были в гостях у друзей в Сен-Жермен-ан-Ле. Весна уже излила пьянящие ароматы. Занималось лето, вея очарованием. Радостная Мария строила планы на будущее, между тем как скрытая от нашего взора смерть рыскала вокруг нее, ухмыляясь и скаля зубы.
— После наших «Троянцев», — говорила Мария, — мы сможем, наконец… — И у нее возникали тысячи проектов подобных коралловым замкам на острове грез.
Сорокавосьмилетняя Мария, в расцвете сил — какая это лакомая добыча для гнусной смерти, да еще в тот самый момент, когда жертва дерзко распоряжается будущим, хотя ей не принадлежит даже настоящее. Смерть присматривается к ней в последний раз, а затем, взмахнув косой, стремительно настигает. И вот Мария испускает слабый стон и бессильно опускается. Что такое? Легкое недомогание, не правда ли? Нет, она мертва! Как? Так быстро, так неожиданно? Значит, смерть так близка, так близка от жизни? Увы, это так!
А люди объяснили: сердечный приступ [180].
Гектор оплакивал Марию сдержанно. Когда ушла из жизни Гэрриет, его сердце кровоточило больше. Одна долго отвергала его, другая уступила немедленно. С одной его путь сошелся в пошлой земной жизни, другую он повстречал в Шекспире. Представая то Джульеттой, то Офелией, она разжигала в нем романтизм.
Теперь Гектор еще более одинок. Он решил по-прежнему жить со своей тещей в квартире, хранившей память о покойной. Туда-то и приехал его сын, чтобы с трогательной нежностью утешить отца в утрате этой женщины, вытеснившей его собственную мать.
Теперь у Гектора на свете осталось лишь одно близкое существо — горячо любимый сын. И подчас страшная мысль пронзала его мозг: «Соблаговолит ли безжалостная смерть сохранить его мне?.. Он так юн, а я так болен и состарился раньше времени!» Оставить тебе его? Но разве есть у смерти сердце?
А «Троянцы» все ждали и ждали…
Продом писал:
«В том 1861 году в Страсбурге после исполнения „Детства Христа“ при открытии моста через Рейн в честь композитора была устроена грандиозная международная манифестация. На площади Клебер был построен зал более чем на восемь тысяч мест. В манифестации участвовали артисты из Кольмара, Мюлуза, Бадена, Карлсруэ, Штутгарта. Сочинение французского мастера было принято восторженными возгласами и повторяющимися выкриками: „Да здравствует Берлиоз!“ Его пригласили в Кель; приветствовать Гектора туда приехал баденский военный оркестр, а в немецких фортах в его честь были произведены пушечные салюты».
178
Известно, что Бодлер присутствовал на этих скандальных спектаклях. Затем он нависал статью, озаглавленную «Рихард Вагнер и „Тайнгейзер“ в Париже» (включена в его сборник «романтическое искусство»). Написал он и это личное письмо 0рнвру, которое долго находилось в архивах Байрейта. После мрачных дней денежной инфляции госпожа Козина Вагнер продала его Жаку Дусэ, и ныне оно хранится в библиотеке последнего (в Сент-Женевьеве). Его можно целиком прочитать во «Французских письмах Р. Вагнера», изданных Ж.-М. Тьерсо (Грассэ).
179
Продом, Берлиоз.
180
Несколько позднее Мария Ресио была захоронена на большом Монмартрском кладбище. После того как друг Берлиоза Эдуард Александр приобрел в вечное пользование для Гектора и его близких участок земли, туда был перенесен прах второй госпожи Берлиоз, а также останки Генриетты Смитсон, находившиеся на кладбище Сен-Венсан. Этой церемонии Берлиоз посвятил мрачную главу в своих «Мемуарах».
