Двойной агент. Записки русского контрразведчика - Орлов Владимир Григорьевич (чтение книг .TXT) 📗
Мне хотелось бы сказать несколько слов о порядках в тюрьмах при царском режиме.
Обыск в моей квартире и конторе окончился около семи часов вечера, и на собственном автомобиле, в сопровождении уже городового, я приехал в полицейское управление местного района, откуда, по выполнении каких-то формальностей, на том же автомобиле я был доставлен на Шпалерную, 10, где и находился до предварительного заключения. Шофером у меня был матрос Николай — один из немногих спасенных при гибели броненосца «Петропавловск» — человек весьма нервный, из крайних левых. Я часто любил болтать с ним и слушать его критику действий правительства. Подъехав к дому предварительного заключения, Николай бросился целовать мне руки, желая тем самым выразить протест против моего ареста.
В канцелярии дома предварительного заключения, куда был доставлен, я сообщил свой формулярный список: год и место рождения, вероисповедание и прочее, Там же мне пришлось оставить часы, деньги и оружие. С небольшим чемоданчиком, в котором имелось все самое необходимое для туалета, я направился в сопровождении конвойного на четвертый этаж, где находилась предназначенная для меня камера. Начальник отделения, который принял меня как «арестанта», ввел в камеру. Он предложил мне раздеться догола, после чего начал тщательно осматривать весь мой костюм и белье, а затем и меня самого. Делал он это в целях найти что-либо зашитое или спрятанное. Потом я оделся и остался один. Камера была холодная, вследствие испортившегося парового отопления, и сырая, с небольшим окном наверху. Размеры ее — семь шагов в длину и три с половиной в ширину. В камере имелась подвесная кровать, откидные стул и столик и уборная, Электрический свет подавался из коридора и в дверях камеры имелось небольшое окошечко «глазок» для наблюдения за арестованным и окошко для подачи пищи. Свет подавался с шести до восьми утра, когда начиналась жизнь арестантов. В коридорах начинался шум, раздавался крик: «Чай, кипяток», и в открывавшиеся дверные окошки камер, арестованные подавали чайники для кипятка. Вслед за этим раздавался новый кряк: «Гулять приготовиться», и арестованные гуськом по очереди выпускались во двор на прогулку на 15 — 20 минут. Для прогулок во дворе был отгорожен круг, разделенный деревянными перегородками на секторы, десять шагов в длину, где арестованные и могли прогуливаться, не имея права ни сообщаться, ни разговаривать со своими соседями. Арестованные находились под наблюдением отделенного начальника и дневальных служителей, причем последние несли дежурства по очереди шесть и двенадцать часов.
При доме предварительного заключения имелась библиотека и лавка. Каталог библиотеки заключат в себе большой выбор русских классиков, кроме того, разрешаюсь получать из дому как книги, так равно вещи и съестные припасы. В лавке можно было купить всякую мелочь, как нитки, иголки, папиросы и прочее. Арестованные кормились на казенный счет, но там же при кухне, за определенную плату, можно было получать улучшенное довольствие, вплоть до рябчика я куропатки. В определенные дни можно было помыться в душе и даже в ванной, имелись доктор и церковь, которую можно было посещать также по очереди во время праздников и накануне их. Причем для таких «важных политических преступников», как я, в церкви также имелись одиночные камеры, в которые вводились арестованные. Оставшись один в камере, в день моего заключения я был настолько морально разбит и подавлен, что почти в течение трех суток оставался на койке без пищи и движения. Крики «чай», «кипяток», «гулять приготовиться» меня совсем не волновали.
Но человек живуч и быстро ко всему приспособляется. Чувствуя свою правоту, во мне закипела злоба и желание мести. Я знал, что мои друзья не дремлют. Я стал прогуливаться по камере, есть и пить, обдумывать все происшедшее. Через какое-то время я услышал стук в стенку то справа, то слева моей камеры. Стук ясно имел свою планомерность. Я долго не мог сообразить, наконец, понял: «Кто вы?», «За что сидите?», «Доброе утро!» и так далее. Я стал отвечать. Во время уборки камеры утром, когда дверь камеры открывалась дневальным, я попытался войти в связь с ним. Дневальный согласился за определенную мзду доставить мое письмо родным, принести от них ответ и газетку. Таким образом, установив связь с внешним миром, я был в курсе того, что там делается, что предпринимается, и со своей стороны мог давать советы и указания. С этого момента жизнь моя в заключении сделалась легче и я уже более спокойно ожидая развязки моей грустной истории.
У генерала Батюшина был широкий план разрешить дело господ Доброго, Бабушкина и Гепнера военно-полевым судом, подвергнув их за предательство смертной казни через повешение. А затем арестовать других сахарозаводчиков, таких, как графа Бобринского, Бродского, Фишмана и Щепиовского, однако этому плану осуществиться уже было не дано. Защитниками по делу сахарозаводчиков выступили присяжные поверенные округа Петроградской судебной палаты Грузенберг и Тарховский и Киевской — Фиалковский. Присяжный поверенный Тарховский несколько раз бывал в Ставке и в беседе с генералом Пустовойтенко сослался на компетенцию Министерства внутренних дел, на что генерал сказал: «За все ваше Министерство внутренних дел я не дал бы и трех копеек!» — таково было отношение военного командования во время войны к гражданскому управлению страной. До каких размеров доходило это пренебрежение военных, свидетельствует тот факт, что даже такой генерал, как Батюшин, не считал нужным являться по вызовам министров финансов, юстиции и внутренних дел. Генерал Батюшин пользовался приемами сыщика и провокатора. Когда вскоре после моего ареста граф Андрей Бобринский обратился к Батюшину с просьбой указать причины моего ареста и освободить меня, последний сказал: «Отчего, граф, вы так беспокоитесь — пусть Цехановский посидит, успокоится. Если бы вы знали, что он писал о вашем брате (бывшем министре земледелия), вы бы никогда о нем не хлопотали». И когда граф спросил: «Что же он писал?», Батюшин ответил, что этого он сейчас по понятным соображениям сказать не может. Это была наглая провокационная ложь, так как я никому о графе Алексее Бобринском ничего не писал. Этим путем Батюшин думал отбить у графа Бобринского охоту дальнейших обо мне выступлений. Тем не менее, граф Андрей Бобринский поехал в Ставку, был у генерала Алексеева и просил его о передаче дел о сахарозаводчиках прокурорскому надзору, указав на Киевскую судебную палату, как находящуюся в центре сахарной промышленности и знающей суть вопроса.
