Генералиссимус Суворов - Раковский Леонтий Иосифович (бесплатные версии книг .txt, .fb2) 📗

Суворов совсем распахнул кафтан и бежал по обочине еще быстрее.

Тройка с каждой минутой все больше оставалась позади.

"Цитерное молодечество (Любовные похождения) - выше всяких военных талантов, выше побед! А он-то, он сам, о чем думал? О справедливости?! Дон-Кишотом был, Дон-Кишотом и остался!"

И, наконец, сегодняшняя "купоросная пилюля": назначение Суворова к войскам в Финляндию - осмотреть, надежны ли укрепления на северных границах России.

Все это понятно даже младенцу.

Завтра в Таврическом дворце Потемкин дает бал в честь взятия Измаила. Не пригласить, обойти Суворова, которому Россия обязана взятием Измаила, нельзя, а пригласить - значит чествовать Суворова. И Потемкин нашел благовидный предлог услать его подальше: победителя выгнали из Петербурга.

Вот она, благодарность! Вот он, "вернейший друг", как называл себя в письмах к Суворову князь Потемкин.

"Ну что ж, веселитесь! А я тем временем потружусь. Мое дело не пропадет! Границы России должны быть крепки везде - на юге и на севере. Работы много, надо спешить!"

Суворов обернулся и нетерпеливо махнул рукой. Ямщик ударил по лошадям. Тройка подкатила. Суворов вскочил в повозку и бодро приказал:

– Погоняй!

И тройка, разбрызгивая во все стороны грязь, помчалась вперед.

"Хотите отмахнуться, забыть победителя Измаила? - думал Суворов. Пожалуйста, забывайте! Но отечество, но русский народ - не забудет!"

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

"УРА, ФЕЛЬДМАРШАЛ!"

I

здавна повелось: в мирной обстановке, после утреннего чая, отдохнуть часок. Попеть по нотам свои любимые концерты Бортнянского или Сартия.

Пение любил с детства. В Москве и в подмосковном Рождествене пел на клиросе дискантом - слух всегда был отменный; а возмужал - стал петь басом.

Но сегодня воскресенье, скоро идти к обедне. Там вдоволь напоешься.

А пока захотелось ответить на одно приятное письмо. Бывший соратник, подполковник граф Цукато, просит позволения написать биографию Александра Васильевича.

Наконец дошло до того, что жизнью Суворова любопытствуются другие!

Писал адъютант Антинг, старался. Первая часть - еще туда-сюда, а во второй Антинг скворца дроздом встречает. Надобно исправить солдатским языком. Придется поручить подполковнику Петру Никифоровичу Ивашеву. Он пять лет при Суворове главным квартермистером, человек свой, русский, все знает, пусть исправит.

А теперь вот - Цукато. Может, у него получится лучше…

Задумался над своей, такой полной превратностей жизнью.

За признанием - немилость, за падением - взлет.

Измаильский стыд до сих пор, четыре года спустя, жжет его щеки. Тогда Потемкин устроил так, что победителя Рымника и Измаила разжаловали в строителя крепостей. Заставили полтора года томиться в Финляндии. Сделали захребетным инженером.

Сколько крови испортило Суворову это финляндское "затмение", как прозвал он сам эту ссылку. Как рвался он оттуда! Писал своему всегдашнему адресату Димитрию Ивановичу Хвостову.

Хвостов женат на его родной племяннице Грушеньке Горчаковой. Он уважает дядюшку Александра Васильевича, всегда столь исправно отвечает ему на письма, сообщает обо всем, что происходит при дворе, в Петербурге.

Суворов огорченно говорил:

– Баталия покойнее, нежели лопатка извести и пирамида кирпичей!

– Бога ради избавьте меня от крепостей, лучше б я грамоте не знал!

Наконец вняли просьбам, вызволили. Зимой 1792 года послали в Херсон начальствовать над тамошними войсками. Но это - что в лоб, что по лбу: в Херсоне опять те же укрепления, те же госпитали. Опять выходил из себя, писал:

Я не инженер, а полевой солдат. Знают меня Суворовым, а зовут Рымникским!

Просился у царицы в Польшу - на западе сгущались тучи. В Польшу Екатерина не пускала. Терпеливо ждал. Но глаз не спускал с запада. Опытный глаз видел: здесь заговорят пушки.

И он оказался прав - дело началось.

Румянцев, российский Нестор, великий полководец, вызвал Суворова из Херсона. Дал поручение отвлекать поляков от главного театра военных действий.

Задача - обидно мала. Постыдно мала. Ему ли этим заниматься? И все-таки Суворов согласился: лишь бы поближе к делу!

И тут опять встрепенулся Петербург, все эти дворцовые паркетные шаркуны, все завистники. Постарались свести решение Румянцева к нулю: Суворов получил ордер - вместо сражений с врагом в поле - устраивать "магазейны", готовить провиант для других генералов, которые предполагали растянуть кампанию на год, не меньше.

А Суворов не собирался вести войну так долго. Еще до выступления в поход он обещал окончить все в 40 дней. И теперь обещанное сдержал: в 42 дня кампания была закончена. У Суворова никогда и ни в чем слово не расходилось с делом.

Одним ударом приобрел мир и положил конец кровопролитию!

События опередили всех петербургских курьеров. События шли суворовскими темпами.

Его чудо-богатыри взяли Крупчицы, взяли Брест, взяли Кобылку. Пала Прага - дело, подобное измаильскому.

И вот Суворов в самой Варшаве - победитель и умиротворитель.

"Ура, Варшава наша!" - написал он императрице. В Польше настала долгожданная тишина. Мир. Pokoj.

Кто старое помянет, тому глаз вон! "Все предано забвению. В беседах обращаемся как друзья и братья", - писал Суворов Румянцеву.

Нет, петербургским указчикам за суворовскими штыками не угнаться!

…Суворов окунул перо в тушь и быстро застрочил:

Почитая и любя нелицемерно бога, а в нем и братий моих человеков, никогда не соблазняясь приманчивым пением сирен роскошной и беспечной жизни, обращался я всегда с драгоценнейшим на земле сокровищем - временем бережливо и деятельно, в обширном поле и в тихом уединении, которое я везде себе доставлял.

Намерения, с великим трудом обдуманные и еще с большим исполненные, с настойчивостью и часто с крайнею скоростию и неупущением непостоянного времени. Все сие, образованное по свойственной мне форме, часто доставляло мне победу над своенравною фортуною. Вот что я могу сказать про себя, оставляя современникам моим и потомству думать и говорить обо мне, что они думать и говорить пожелают.

Жизнь столь открытая и известная, какова моя, никогда и никаким биографом искажена быть не может. Всегда найдутся неложные свидетели истины, а более сего я не требую от того, кто почтет достойным трудиться обо мне, думать и писать. Сей то есть масштаб, по которому я жил и по которому желал бы быть известным…

Дальше все мысли, так легко и плавно шедшие на бумагу, грубо перебил Прошка: он вошел и без всякого стеснения стукнул об пол, бросил начищенные сапоги Александра Васильевича.

Ах, медведь, медведь! Уж и не денщиком прозывается, а величают его "главный камердинер", а все не помогает: как ни назови, все такой же чурбан!

Однако пора одеваться. Пора к обедне.

II

Полки стояли у церкви. Ожидали, когда окончится обедня. Офицеры ходили перед строем, разговаривая друг с другом, потирали стынущие уши- каска не уберегала от холода, - стучали рука об руку; морозило изрядно.

Солдаты, стоявшие "вольно", приплясывали на месте, переговаривались, кое-как коротали время.

На деревьях и заборах сидели мальчишки, мерзли, но терпеливо ждали, когда начнется парад: застучат барабаны, загремит музыка, пойдут, маршируя, по улицам полки. То и дело слышалось:

– Ясь, патшай! (Ясь, смотри!)

– Стась, ходзь тутэй! (Стась, поди сюда!)