История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6 - Казанова Джакомо (книги бесплатно без онлайн .TXT) 📗
У фонтана она мне сказала, что вся компания считает, что играя на тринадцати картах, я должен проиграть, потому что это ошибка, что в каждой талье есть карта, которая выигрывает четыре раза, но что маркиз сказал, что, несмотря на это, он больше не позволит мне пользоваться этим методом игры, и что его любовница взялась заставить меня играть как обычно. Я поблагодарил ее.
Вернувшись в гостиницу, я проиграл маркизу в пятнадцать пятьдесят луи до обеда, а после обеда дал уговорить себя составить банк. Я пошел к себе, чтобы взять пять сотен луи, и вот, сижу за большим столом, чтобы испытать фортуну. Я взял в качестве крупье Дезармуаза, заявив, что принимаю только карты, покрытые деньгами, и что прекращу игру в половине восьмого. Я сел между двумя самыми красивыми, и, помимо того, что достал из кошелька семь сотен луи, я попросил сотню экю по шесть франков, чтобы развлечь дам. Но вот помеха. Видя перед собой только вскрытые колоды, я спросил новые. Распорядитель зала мне сказал, что отправил человека в Шамбери, чтобы купить сотню колод. И что он вскоре явится.
– В ожидании, – говорит он мне, – вы можете сыграть талью этими. Они как новые.
– Я не хочу как новые, а лишь новые. У меня есть принципы, дорогой друг, которые весь ад не сможет заставить забыть. В ожидании вашего человека я побуду зрителем. Я чувствую, что должен развлечь этих прекрасных дам.
Никто не посмел возразить мне ни слова. Я покинул место и забрал мои деньги. Маркиз де Прие составил банк и играл очень достойно. Я держал все время сторону м-м Z, которая приняла меня в половину и отдала мне на следующий день пять или шесть луи. Человек, который должен был вернуться из Шамбери, прибыл только в полночь. Полагаю, он ускользнул к красотке, потому что в этой стране есть люди, у которых чудесные глаза. Я пошел положить мои деньги в кофр, и отправился в монахине, которую нашел в постели.
– Как вы себя чувствуете, мадам?
– Говорите лучше: дочь моя, потому что я хотела бы, чтобы вы были мне отцом, и чтобы я могла вас обнять без малейших опасений.
– Ну что же, дорогая дочь, не бойся ничего и открой мне свои объятия.
– Да, обнимемся.
– Мои детки сегодня более хорошенькие, чем вчера. Сделай так, чтобы они меня покормили.
– Какое безумие! Дорогой папа, полагаю, ты глотаешь молоко своей бедной дочери.
– Оно сладкое, моя дорогая подруга, и та малость, что я проглотил, наполнила благоуханием мне душу. Ты не можешь быть настолько жестока, что запретишь мне это удовольствие, потому что ничего не может быть более невинного.
– Нет, конечно, я не запрещаю, потому что ты мне также доставляешь удовольствие. Вместо того, чтобы называть тебя «папа», я буду звать тебя «мой малютка».
– Как мне нравится это прекрасное настроение, в котором я нахожу тебя этим вечером.
– Это потому, что ты сделал меня счастливой. Я больше ничего не боюсь. Мир вернулся в мою душу. Крестьянка мне сказала, что в скором времени я снова стану такой, как была до встречи с Ку.
– Не так быстро, мой ангел, потому что, к примеру, твой живот.
– Молчи. Его не узнать, я сама удивляюсь.
– Позволь, я посмотрю.
– О нет. Прошу тебя. Но ты можешь его потрогать. Это правда?
– Это правда.
– Ох! Мой друг. Не трогай там.
– Почему нет? Ты не можешь отличаться от моей старой М.М., которой сейчас может быть лишь тридцать лет. Я хочу показать тебе ее портрет, она совсем обнаженная.
– Он у тебя здесь? Я погляжу его с удовольствием.
Я достаю его из моего портфеля и вижу, что она в восхищении. Она целует его. Она спрашивает, все ли это с натуры, и находит свое лицо еще более поразительно похожим на нее, чем на портрете в монашеском одеянии.
– Но это ты, – говорит она, – велел художнику придать ей такие длинные волосы.
– Отнюдь нет. Монахини в нашей стране должны лишь не показывать их мужчинам.
– У нас также. Нам их обрезают, и затем мы их снова растим.
– У тебя длинные волосы?
– Как эти; но они тебе не понравятся, потому что они черные.
– Ну что ты говоришь? Я предпочитаю их светлым. Во имя Господа, сделай, чтобы я их увидел.
– Ты просишь у меня преступления во имя Господа, потому что я навлеку на себя новое отлучение, но я тебе ни в чем не могу отказать. Я покажу их тебе после ужина, потому что не хочу, чтобы крестьянка возмутилась.
– Ты права. Я нахожу тебя самым обаятельным из созданий, и я умру от страдания, когда ты покинешь эту хижину, чтобы вернуться в твою тюрьму.
– Я должна туда пойти, чтобы принести покаяние во всех моих прегрешениях.
Как я был счастлив! Я был уверен, что обрету все после ужина. При появлении крестьянки я дал ей еще десять луи. По удивлению этой женщины я понял, что она может меня счесть лишившимя здравого смысла. Я сказал ей, что очень богат, и что я хотел бы, чтобы она убедилась, что для меня ничто не будет сочтено избыточным, чтобы компенсировать ей ее материнские заботы об этой монахине. Она плакала от благодарности. Она подала нам изысканный ужин, который роженица сочла возможным поесть с аппетитом, но удовлетворение моей души помешало мне ей подражать; мне не терпелось увидеть прекрасные черные волосы этой жертвы доброты своей души. В тот момент это был единственный аппетит, который преобладал во мне. И который не мог допустить никакого другого.
Как только крестьянка оставила нас наедине, она скинула свой монашеский клобук, и я положительно увидел М.М. с черными волосами. Она распустила их по плечам, как было на портрете, что я ей показал, и обрадовалась, слыша, что я говорю то, что было неоспоримой правдой: ее волосы и черные глаз, по контрасту, сделали ее более белокожей, чем М.М. Это не было правдой. Это были две белизны, равно ослепительные, но с разным розовым оттенком; это было различие, которое можно заметить только влюбленными глазами. Одушевленный объект, между тем, одолел портрет.
– Ты более белая, – сказал я ей, – более красивая и более яркая в силу контраста черного и белого; но я полагаю, что первая М.М. более нежная.
– Это возможно; но не более добрая.
– Ее любовные желания должны быть более живыми, чем твои.
– Я этому верю, потому что я никогда не любила.
– Это поразительно. Но природа и порывы чувств…
– Эта склонность, мой милый друг, которую мы очень легко утихомириваем в монастыре; мы каемся исповеднику, потому что знаем, что это грех; но он считается ребячеством, потому что его нам отпускают, не накладывая никакой епитимьи; это старый ученый священник, умный и строгого нрава; когда он умрет, мы будем очень сожалеть.
– Но в своих нежных забавах с другой монахиней твоего ранга, разве ты не чувствуешь, что ты любила бы ее сильнее, если бы она могла в этот момент стать мужчиной?
– Ты меня смешишь. Это правда, что если бы моя подруга стала мужчиной, мне бы это не было неприятно; но, по правде говоря, будь уверен, что мы не развлекаемся пожеланием этого чуда.
– Это может быть только вследствие недостатка темперамента. М.М. в этом отношении тебя превосходит; она предпочла меня С.С.; но ты не предпочтешь меня подруге, которая у тебя есть в монастыре.
– Нет, конечно, ведь с тобой я нарушаю свои обеты и ввергаю себя в последствия, которые заставляют меня дрожать каждый раз, когда я об этом думаю.
– Ты меня, значит, не любишь?
– Как можешь ты так говорить? Я тебя люблю. Так что даже сожалею, что ты не женщина.
– Я тебя тоже люблю, но твое желание меня смешит. Я не хотел бы стать женщиной, чтобы тебе понравиться, тем более, что, став женщиной, я уверен, я не находил бы тебя столь прекрасной. Сядь поудобнее, моя любезная подружка, и позволь мне полюбоваться, как твои красивые волосы покрывают половину твоего прекрасного тела.
– Охотно. Надо, наверное, чтобы я спустила рубашку?
– Конечно. Как ты прекрасна! Позволь мне присосаться к сладким хранилищам твоего молока.
Позволив мне это наслаждение и глядя на меня с наибольшей снисходительностью, сжимаемая в моих объятиях, не замечая, или делая вид, что не замечает, того великого наслаждения, которое я испытываю, она сказала, что если бы можно было соединить с дружбой подобные удовольствия, она бы предпочла ее любви, потому что никогда в жизни не испытывала в душе более чистой радости, чем та, которую я причиняю ей, прижимаясь таким образом к ее груди.
