Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста - Резник Семен Ефимович (онлайн книга без txt) 📗

Но что гораздо важнее моего личного мнения, это то, что профессор Флауер 46, по моим сведениям, цитирует некоторые из ваших обобщений на своих лекциях и вообще с ними согласен.

Мне чрезвычайно приятно слышать, что Ваши дальнейшие исследования протекают успешно.

Посвящение, о котором Вы говорите, будет для меня очень лестно, и я смотрю на него как на высокую честь.

[…] Мне ясно, что и Вам, и Вашему брату предстоит большое будущее, каждому в своей области».

«Дальнейшее развитие и расширение изложенных Вами основных принципов, – написал Ковалевский в посвящении, – их фактическое обоснование посредством ясных, недвусмысленных примеров неизбежно должны способствовать направлению палеонтологической науки на новые пути, и я с уверенностью смотрю на близкое будущее, когда происхождение всех существ можно будет воспроизводить так же просто и ясно, как происхождение группы, которой я здесь занимался. Многие из этих линий развития удается, хотя еще в очень неясных чертах, уже теперь набросать, и я смею надеяться, что мне в будущем будет дозволено обсудить некоторые из этих вопросов совместно с Вами в гостеприимном отшельничестве в Дауне, как это было и с некоторыми из обсуждаемых здесь вопросов».

Тяготившие Владимира и Софу «взаимные отношения», «несвобода», «ненормальное положение», одиночество, душевная тоска, которую, как выяснилось, не могут заглушить даже самые выдающиеся успехи в науке, будь то математика или палеонтология, и многое, многое другое, что было порождено «однажды сделанной глупостью», – все это легко разрешалось само собой, стоило лишь брак «по надобности» превратить в брак «по велению сердца».

Что ж! У них было достаточно времени, чтобы испытать себя.

Прожив в Берлине всего три дня, Владимир написал брату, что очень хочет остаться там на все лето, но над ним «дамокловым мечом висит поездка в Южную Францию», поэтому Софа шлет его «отделать все это дело теперь, чтобы быть вольнее осенью».

Удивленный внезапной и столь резкой переменой в душевном хозяйстве брата, Александр позволил себе осторожный вопрос. Ответ Владимира гласил:

«Относительно моих домашних или внутренних дел ты отчасти прав. Мы во многом не сходимся с Софой, особенно в занятиях, и пробовали, чтобы отвыкнуть друг от друга и испытать себя, не видаться целый год. Но оба увидели, что мы уже так привыкли друг к другу, что едва ли можем жить розно. Что из этого выйдет finalement 47, я еще не решил, но мы очень сильно привязались друг к другу и теперь верно не будем расставаться».

По пути в Южную Францию Ковалевский снова бурей пронесся по многим музеям и частным собраниям Европы, нередко на ходу меняя запланированный маршрут. Как всегда, дольше, чем в других местах, он задержался в Пюи, у старика Эймара. Заехал к Картье в Обербухзаттен. Познакомился с неизвестной ему еще частной коллекцией в Тулузе…

Единственное из сохранившихся писем к Софе с дороги дышит нежной теплотой и наполнено такими подробностями, какие могут предназначаться только самому близкому человеку.

«Я уже, милый друг мой, так сказать, теперь en contravention, т[о] е[сть] вышел из твоего повиновения, и еду в Тулузу, но ведь это не было решено, что ты абсолютно запрещаешь это, а только соображаясь с жарою. Вчера я полдня принужден был ехать в дилижансе, отсюда опять по чугунке и вечером в 10 часов буду в Тулузе, где жду твою телеграмму. Вчера было очень холодно и дождливо, и я всю дорогу кутался в плед; сегодня солнце, но не жарко, так как много туч и свежий ветер. Зато, друг мой, я окончу все это дело и не придется расставаться осенью».

Брата в тот же день Владимир просил «купить хоть бы франков на 25 кораллов», ибо Софе нужен лорнет и он очень хочет сделать ей подарок. «Она ненавидит всякое золото, – объяснял он, – но любит кораллы. Я бы тогда велел сделать ручку с плоскими дощечками из кораллов. Видел раз такие часики в Венеции, это чудо как красиво».

В Марселе Ковалевский встретился с двумя палеоботаниками профессором Марионом и графом Сапортой и поспешил поделиться с ними своими идеями.

Выслушав его, оба ученых удивленно переглянулись. Исследуя ископаемую флору, они установили, что в верхнем эоцене еще не существовало растений, необходимых для жизни и процветания крупных травоядных животных. Только в миоцене появилась нужная им «пышная растительность лугов». К такому результату оба палеоботаника пришли на основе данных своей науки, даже не думая сопоставлять их с материалами палеозоологии. То есть вывод Ковалевского о появлении травоядных только в миоцене нашел неожиданное подтверждение. «Радостное изумление» Владимира Онуфриевича было столь сильным, что он счел уместным упомянуть о нем в монографии.

Главная цель поездки в Южную Францию состояла в том, чтобы собрать материал для давно задуманных, но все еще неосуществленных исследований о границе между юрской и меловой формациями.

Однако начавшаяся сильная жара, внезапное нездоровье и нетерпение поскорее снова увидеть жену помешали ему и на этот раз выполнить задуманное. Решив приехать сюда снова, он устремился в обратный путь и скоро был в Цюрихе, где Софа поджидала его.

Он хотел увезти ее в Мюнхен, чтобы с прежней энергией взяться за дело, но в Германии вспыхнула холера. Сам Владимир Онуфриевич нисколько не опасался эпидемии, однако Софа, по его словам, была «слаба желудком», и он не мог подвергать ее риску.

Они поехали в Люцерн, где оба пытались заниматься, но больше гуляли по лесистым отрогам Альп. Кругом было слишком много соблазнов! И, «погоревавши о своей лени», они удрали в Лозанну, «очень поганое место», «где гулять трудно и негде». Владимир на целый день уходил в музей, а Софа, оставшись одна, могла беспрепятственно заниматься дома.

В конце сентября, проводив жену в Цюрих, Ковалевский опять поехал в Марсель и на этот раз остался доволен результатом.

«Удивительно одно, – написал он брату, – это стабильность, непеременяемость наземной жизни в сравнении с морской; между тем как в море от нижнего мела к верхнему все изменилось, наземные моллюски очень сходны в верхнем и нижнем меле. Для России вся эта штука совершенно нова, да и для всей Европы почти тоже, и если во Франции и знали [о] существовании этой пресноводной фауны мелового периода, то оспаривали ее и ничего до сих пор не описано».

Пожив еще две недели в Цюрихе и так и не дождавшись окончания холерной эпидемии, Ковалевский отправил жену в Берлин, а сам вернулся-таки в Мюнхен. «Введение» в скором времени должно было выйти в свет, однако еще не была начата остеологическая часть монографии. За три недели Ковалевский подготовил к ней 12 таблиц, над которыми целыми днями работал в музее, а по вечерам писал «небольшую, но, я думаю, интересную» статью «О границе между меловой и юрской формациями».

Избранный им вопрос, как все, что он считал нужным затронуть в своих исследованиях, был не случайным. («Именно теперь он стал в науке крайне интересно и нигде, может быть, нельзя его решить так превосходно, как в России»).

И кроме того, он написал наконец свой «пасквиль», как он называл брошюру о магистерском экзамене. «Это у меня, как гора с плеч».

Отправив рукопись в Киев, он просил брата поскорее напечатать ее, «не останавливаясь никакими соображениями». «Этот протест да еще две хорошие геологические работы будут ответом на экзамен и сплетни Синцова». Владимир Онуфриевич отдавал себе отчет, что «пасквиль» нисколько не облегчит будущие магистерские экзамены, а скорее затруднит их. «Но это поможет самолюбию, – писал он брату, – а это тоже важно».

Покончив с таблицами, Ковалевский переехал в Берлин, где его с нетерпением дожидалась Софа. Оба продолжали интенсивно заниматься.

«Я теперь совершенно доволен и счастлив, – писал Владимир брату. – Работается, правда, не очень хорошо, но я зато учусь многому, и для усиления работы, кажется, буду пить вечерний чай отдельно, в своей комнате, потому что все некоторые тары-бары при чае развлекают, а я теперь сделался так[им], что как мысль соскочит с рельсов, то уже никак не хочет попасть на них».