Художники в зеркале медицины - Ноймайр Антон (читать книги полные txt) 📗
Первые сообщения Рулена не содержали ничего утешительного: «К сожалению, я вынужден сообщить вам о том, каким я его оставил. Поражен не только его мозг, но и сам он, потому что он очень слаб и измучен… Вчера его видела моя жена. Увидев, что она идет, он спрятал лицо, но когда она заговорила с ним, отвечал вполне разумно. Он очень плохо спит ночью и поэтому его перевели в отдельную комнату. Он заперт в этом пространстве, ничего не ест и упорно молчит». Более ободрительным было сообщение, сделанное 31 декабря пастором Салем: «Я сам видел его и обнаружил спокойным и в том состоянии, которое не имеет ничего общего с ненормальностью. К сожалению, после безумных поступков врач счел необходимым поместить его в отдельную комнату и держать взаперти. После освидетельствования его должны отправить в дом сумасшедших… Он удивлен и даже возмущен тем, что его держат взаперти и полностью лишили свободы. Он хотел бы покинуть госпиталь и вернуться домой… Он сказал мне, что очень удивлен тем, что вы с самого отъезда еще не написали. Он даже хотел, чтобы я послал вам телеграмму, чтобы вы приехали».
Очевидно, Ван Гог опасался, что его навсегда оставят в больнице. Этот страх подкреплялся воспоминаниями об угрозах отца, который в свое время хотел отправить его в Шеэл. 2 января Винсент неожиданно написал письмо, в котором просил не беспокоиться о нем. Эти строчки прочитал доктор Рей и сказал, что у пациента прошел период повышенного возбуждения. Двумя днями позже Рулен сообщил, что совершил с Ван Гогом первую прогулку и они, разумеется, направились к желтому дому. Там карандашом Винсент написал короткое послание Гогену, о котором он думал постоянно: «Я использую свой первый выход из больницы для того, чтобы написать Вам пару откровенных слов и выказать искреннюю дружбу. В больнице у меня была температура и слабость, но я очень много думал о Вас. Пожалуйста, не говорите ничего плохого о нашем маленьком желтом доме, прежде чем еще раз все основательно не обдумаете».
7 января Винсент оставил госпиталь, о чем незамедлительно сообщил Тео: «Я пишу тебе пару строк, чтобы сообщить, что сегодня вернулся домой. Мне очень жаль, что я доставил тебе беспокойство из-за этой малозначительной истории… Что делает Гоген? Мне хочется верить, что он нашел свой путь. Я очень рад, что все осталось в прошлом… Я надеюсь, что это было лишь творческое помешательство, так как у меня была высокая температура, вызванная значительной потерей крови, потому что артерия была перерезана. Но у меня вновь появился аппетит, пищеварение в норме и кровь день за днем восстанавливается». Ван Гог приукрашивал состояние здоровья, но он хотел успокоить Тео и это подтверждается словами, написанными двумя днями позже: «Больше всего я опасаюсь бессонницы. Я стараюсь бороться с ней и очень сильно боюсь оставаться один дома ночью. Я совершенно обеспокоен тем, что не могу спать. Но думаю, что это пройдет».
А вот что он писал брату 28 января: «Я удивлен своим прогрессирующим восстановлением здоровья, которое даже невозможно выразить. Почему я, собственно, становлюсь здоровым?… Невыносимые бредовые мысли, в которых было столько кошмаров, прекратились, я думаю, потому, что я принимал бромистый калий. Я отвлекаю себя работой, и это отвлечение мне помогает. Вчера я был в „Folies Arlesiennes“, в местном театре, и у меня впервые не было кошмаров во сне». Однако в этих строках ясно чувствуется депрессивное состояние. У него появилась возможность интенсивно заниматься искусством, но он сам охарактеризовал это как действенное «противоядие» против творческого наваждения! Результатом упоения работой стало его возвращение в желтый дом, где он рисовал натюрморты и портреты, среди которых особенно достойны внимания автопортрет с перевязанным ухом и изображение доктора Рея.
БОРЬБА С БОЛЕЗНЬЮ
Несмотря на общее улучшение, Ван Гог не строил иллюзий по поводу истинного состояния своего здоровья. 3 февраля он написал Тео: «У меня все хорошо, и я выполняю все, что предписал врач. Когда я вышел из больницы, то вообразил, что не могу от чего-то отказаться, впервые это чувство возникло, когда я еще был болен. Но что я мог поделать, если это был момент потрясения воодушевлением, иллюзиями или видением… Тогда я развивал великое красноречие… особенно, когда в мое тело возвращались силы. Но при этом я чувствовал проявление серьезных признаков, о которых рассказал доктору Рею. Я доверился ему сам и потом вверил себя врачу из дома сумасшедших в Эксе… В целом я здоров и мне ничего не нужно».
Можно предположить, что наступал следующий кризис. 7 февраля пастор Саль сообщил Тео, что у Винсента вновь появились признаки помешательства: «Уже три дня утверждает, что его хотят отравить… Соседи сообщили об этом главному комиссару по надзору, и его сегодня после полудня доставили в госпиталь, где поместили в отдельную палату. Он замкнулся в себе, укрылся покрывалом и плачет, не произнося ни единого слова. Сегодня он отказался от приема пищи… очевидно, вы должны присматривать за братом и проявлять необходимую заботу, которую могут дать только семья или больница… Сообщите мне о том, что вы решите, иметь его у себя дома или хотя бы рядом со столицей». Тео советовался со своей невестой Иоханной: «Ты знаешь, что уже долгое время любой может заметить, что он сумасшедший. Мне это не мешает, но домой ему нельзя… Если он сам попросится сюда, то я не буду медлить ни минуты». Винсент почувствовал осторожность в формулировке приглашения Тео и его опасения. В ответном письме он размышлял: «Это очень хорошо, что ты приглашаешь меня в Париж, но я думаю, что этот неспокойный большой город не для меня». Это решение могло быть принято и по другим причинам, которые указывались в письме от 17 февраля: «Раз и навсегда я хочу сказать тебе и господину Рею. Раньше или позже всплывет наружу, что я был в Эксе, о чем уже однажды шла речь, я согласен и подчиняюсь… Что плохого может случиться со мной, когда я попаду туда; туда, где дважды был в отдельной палате? Здесь даже лучше: много больных, и я, по крайней мере не буду один. Я уже был в сумасшедшем доме… так что не будем это обсуждать дальше». В виде исключения Винсенту разрешалось на несколько часов покидать больницу и посещать свой дом, где он сразу брался за работу, но потом возвращался в сумасшедший дом, где его кормили и он проводил там ночь. 26 февраля Тео получил новое печальное сообщение от пастора Саля: «Вашему бедному брату запретили покидать больницу… Около тридцати соседей пожаловались бургомистру на то, что Винсент опасен, и его свобода должна быть ограничена». Его отправили в больницу, где, согласно распоряжению свыше, строго охраняли. На этот раз речь шла об очевидной насильственной изоляции Ван Гога, потому что в это время у него не было душевного кризиса и его заключение в больницу осуществилось без санкции врача. В подтверждение этому 1 мая пастор Саль сообщал Тео, что, на его взгляд, равно как и на взгляд доктора Рея, к «человеку, который никому не причинил страдания и который, если обходиться с ним приветливо, ведет себя нормально, был применен жестокий акт, потому что его уже длительный срок держат взаперти… К сожалению, ранее совершенные безумные поступки послужили причиной его направления в госпиталь… Все, что происходит с Вашим братом, вызывает у соседей страх, и они третируют его».
Ван Гог молчал почти четыре недели и даже не ответил брату, который в письме от 16 марта написал следующее: «Если бы это не зашло так далеко, я определенно навестил бы тебя, но у меня нет времени и я спрашиваю себя: какая от этого будет польза?». Эти слова глубоко ранили Винсента. После всего, что он пережил, ему нужна была любовь брата, а не его финансирование. Разумеется, насильственная изоляция была для него шоком и глубоко ранила его. В эти недели едва не разразился новый кризис, так как его депрессивное состояние было связано не только с ужасными переживаниями по поводу преднамеренного, не имеющего под собой основания заключения в больницу. Из высказываний пастора Саля, которые он передал Тео, следовало: «Ваш брат был при мне спокойным и полностью в здравом уме, он рассуждал о своем положении. Подписанная соседями петиция его сильно огорчила. Он сказал мне: „Если полиция так охраняет мою свободу от взрослых и детей, которые препятствуют мне, постоянно окружая мой дом кольцом и проникая в окна (как будто я невиданный дикий зверь), тогда я спокоен, потому что в этом случае я не причиню зла и никого не подвергну опасности“».
