Альбом для марок - Сергеев Андрей Яковлевич (читать книги онлайн бесплатно серию книг .TXT, .FB2) 📗
шахновская Карусель.
Переименованное танго, переименованный фокстрот – это и был тот максимум жизни покрасивей, который позволяла незаграница.
Хороший тон – танцевать стилем, то есть с отсутствующим выражением лица, вихляясь, прищелкивая каблуками и ставя носки ботинок вовнутрь.
Мало-помалу в углу пара-другая парней начинали линдачить. От криминальной линды с завуча Феди мгновенно слетала дремота, и он разнимал танцующих, как дерущихся.
Если ослушники заводили обожаемого и больше, чем джаз, запретного Петра Лещенко – шестидесятилетний Федя летел по коридору и скользкой затертой лестнице на другой этаж.
Радиоузел – преувеличенно громкое название подсобки с техникой… Это был конец эпохи, вращавшейся на семьдесят восемь оборотов. Предел мечтаний – немецкий электропроигрыватель-автомат, который сам меняет местами и сторонами заряженную в него стопку шеллачных пластинок.
В радиоузле заправлял Володька Юдович, уроженец Сретенки и одессит по замашкам. Он ходил, как фрей, не сгибая ноги в коленях и широко раскидывая ботинки.
– Э-э, приэ-эт! – как необходимую новость он сообщал, что еще одного шмока скинули с крыши ресторана Спорт на Ленинградском шоссе. Сообщая, он извлекал из носу козявку и элегантно приклеивал ее на лацкан или рукав собеседника. Из-за элегантности никто не протестовал, и полкласса гуляло в его соплях. Из О. Генри я выудил и подарил ему кличку Сопи.
Володька учился в музыкальной школе на флейте, но поразговаривать предпочитал о фортеплясах – каково концертмейстеру, что такое поймать и выжать синкопу.
Он таскал в узел редкую заграничную джазовщину – те же фокстроты и танго – и иногда на переменке запускал на всю школу – для опробования аппаратуры. Получив нагоняй за упадочную музыку, оскорблялся:
– Скоро Моцарта запретят – у него половина вещей в миноре.
Даже после поверхностных, ни к чему не располагающих бальных танцев я буквально валился с ног от напряжения. Много хуже мне приходилось на вечерах, где было настоящее испытание себя. За вечер мне обычно удавалось протанцевать с кем поприличнее два-три танго/фокстрота – потом несколько дней я избывал мерзкий мутный осадок.
Счастливое исключение произошло на вечере в 235-й. Я пригласил совсем незнакомую, еврейского вида, в веснушках. Вдруг оказалось, что ноги танцуют, точно я великий маэстро, а говорим мы не об околошкольной ерунде, а о главном, будто сто лет знакомы. На беду срочной влюбленностью меня не пронзило, и я упустил ее – больше никогда не встречал.
В школе был немецкий. Уроки английского я брал в доме на Серединке у Ирины Антоновны. Она только что кончила ИН-ЯЗ, учила толково, разговаривала со мной разговоры, относилась с сочувствием и почти пониманием.
Она и познакомила меня со своей соседкой Танькой – скорее всего, из любопытства. Танька была тоненькая, миловидная и такая бесцветная, что без подсказки – скажем, на вечерах – я ее мог бы и не заметить.
Подсказка была, и я тут же влюбился.
В момент знакомства у меня было два билета в студию Чайковского на редкостную Богему.
С рождения готовя меня к худшему, мама прожужжала мне уши:
– Я всегда сама за себя платила. Этʼ только прости-Господи позволяют. Ты не вздумай…
Как я ни изживал из себя Большую Екатерининскую, нет-нет, да всплывало – в самых неподходящих случаях. И сейчас я был готов спросить:
– Вам кресло или откидной?
Бог не довел до срама. Услышав слово опера, Танька замотала головой.
Встречались мы редко, – на вечерах или случайно. Идя по Первой Мещанской, я неизменно ее высматривал.
Конечно, ей со мной было скучно.
На прямой вопрос об интересах она ответила: спорт.
Спокойно сказала, что книг не любит.
Про что-то отнеслась: – Это хужее.
И все же она меня не избегала и не отталкивала: то ли на всякий случай, то ли подстраховывала Ирина Антоновна.
Танька всегда обещала позвонить, и я недели, месяцы, годы умоляюще глядел на телефон в коридоре. Ожидание – вот образ моих отношений с Танькой.
Что Таньке буквально все милее меня, можно было понять – сознать, объяснить, даже утешиться.
Оскорбительна и непоправима была сама Танькина природа.
Оскорбительность/оскорбленность не убивала чувств, она растравляла их. Чувства были наивные, но нешуточные. Лет через двадцать пять забывший, невспоминавший, женатый-переженатый я увидел во сне Таньку – она поманила, и я пошел без оглядки.
От растравленных чувств я содрогался, завидев вдали на улице похожую походку. От растравленных чувств я содрогался при звуках имени, когда Лещенко пел Татьяну. Растравленность порождала отчаяние, противление, бессонницу, злобу, мечты о возмездии – и стихи.
И в один прекрасный вечер я понял, что сочинил свое главное тогдашнее стихотворение:
Перед Филиппом-Митрополитом прочел Ваде. Тот оценил:
– Это у тебя не хуже некоторых мест Облака в штанах.
(В скобках: Таньке своих стихов я не показывал.)
…Откуда-то я вернулся домой, мне сказали: звонила какая-то Таня, просит позвонить. Позвонил – нет дома. Выскочил на улицу и впервые увидел Таньку почти у наших ворот. У каких-то ее друзей собирается компания, не хватает двух парней – Вадя уже приглашен и будет.
Нас привели на второй этаж просыревшего деревянного дома на Переяславке. На протертой клеенке стола стоял казенный салат и много водки. Хозяйка и ее подруги… такие ходили на каток в неприличных трехклинках, мы таких избегали. При них были соответствующие молодые люди – шпана или что похуже. Самым старшим и страшным казался белобрысый детина в галифе, пупырчатый, как огурец. Танька, удивительным образом, не отходила от него ни на шаг, подкладывала ему на тарелку, подливала в рюмку – только что не сидела у него на коленях.
