История советской литературы. Воспоминания современника - Леонов Борис Андреевич (лучшие книги онлайн TXT) 📗

Номер оказался закрытым изнутри.

Осторожно постучался.

Никакого ответа.

Стал стучать посильнее.

Наконец, послышался испуганный голос:

— Кто там? В чем дело?

— Семен Петрович, на минутку вас можно?

— А кто это?

— Агеев.

Дверь открылась. Появилось заспанное лицо Бабаевского.

Вот официантка велела вам передать сдачу, протянул я ему двугривенный.

Взяв его, Семен Петрович сердито заметил:

— Что уж до утра нельзя было подождать?!..

261

Николай Глазков учился в семинаре Ильи Львовича Сельвинского.

И вот однажды руководитель семинара, оставшись наедине с учеником, со вздохом сказал ему:

— Счастливый вы, Коля!

— Чем же я счастливый, если живу не за счет литературного труда, а пилкой и колкой дров?

После паузы Сельвинский ответил:

— А тем, Коля, вы счастливый, что можете писать все, что хотите!..

262

Алексей Максимович Горький вспоминал, как застал однажды у Чехова молодого учителя.

Сначала гость говорил шибко умными словами. Но постепенно, общаясь с Чеховым, «оттаял» и признался:

— Шел я к вам, будто к начальству — с робостью и дрожью, надулся, как индийский петух, хотел показать вам, что, мол, и я не лыком шит… А ухожу вот — как от хорошего, близкого человека, который все понимает. Великое это дело — все понимать! Спасибо вам! Иду. Уношу с собой хорошую, добрую мысль: крупные-то люди проще и понятливее, и ближе душой к нашему брату, чем вое эти мизеры, среди которых мы живем. Прощайте! Никогда я не забуду вас…

Нос у него дрогнул, губы сложились в добрую улыбку, и он неожиданно добавил:

— А собственно говоря, и подлецы — тоже несчастные люди, — черт их возьми!

Когда он ушел. Антон Павлович посмотрел вслед ему, усмехнулся и оказал:

— Хороший парень. Недолго проучит…

— Почему?

— Затравят… Прогонят… Подумав, он добавил негромко и мягко:

— В России честный человек — что-то вроде трубочиста, которым няньки пугают маленьких детей…

263

Рассказывали о скандале, который произошел в Доме литераторов при обсуждении романов Николая Шпанова «Заговорщики» и «Поджигатели». Обсуждение проходило вяло, неинтересно.

В зале были учителя, библиотекари, старшеклассники.

И тут неожиданно в зале появилась писательница Александра Яковлевна Бруштейн, известная своими пьесами для детей — «Голубое и розовое», «День живых», «Так было». Но наибольшую известность принесли ей три повести «Дорога уходит вдаль», «В рассветный час», «Весна». Основаны они были на впечатлениях детства героини Сашеньки Яновской, которой много «подарено» было из жизни самой Александры Яковлевны.

Была Александра Яковлевна женщиной экспрессивной, «заводной», умевшей расшевелить любую аудиторию.

Увидев ее в зале, организаторы обсуждения романов Шпанова тут же бросились к ней: выручайте, выступите от имени писателей.

— Ну, от имени писателей я выступать не собираюсь, — тут же заявила Александра Яковлевна. — А потом… Учтите, я ведь всегда могу наговорить чего-нибудь такого…

— Вот этого-то как раз и нужно для остроты разговора..

И не ведали организаторы мероприятия на что они подвигнули Бруштейн, которая согласилась выручить их в создавшейся ситуации.

Выйдя на сцену, она сказала:

— Уважаемые товарищи. Я родилась в Вильно, в Литве. И там в годы моей юности бытовал такой анекдот. По дороге шел ксендз. Он увидел, что крестьянские дети старательно лепят из навоза нечто, похожее на костел. Это тронуло его до глубины души. Не выдержал он, остановился и сказал: «Какие же вы замечательные и набожные дети. И костел у вас такой замечательный получается! А вот будет ли в костеле ксендз?»

Дети хором ему ответили: «Если говна хватит, то и ксендз будет».

Так вот у Шпанова в «Заговорщиках» и «Поджигателях» говна на все хватило…

264

Павел Ильич Лавут, известный антрепренер, организатор выступлений Маяковского, о чем написал книгу «Марковский едет по Союзу», обратился к Михаилу Михайловичу Зощенко с предложением организовать и его поездки по стране с вечерами встреч с читателями.

Маршак и Чуковский, с которыми он поделился своим решением, в один голос заявили, что у него ничего не выйдет из задуманной затеи, потому как Михаил Михайлович даже в Ленинграде-то практически не выступает.

Тем не менее Лавут не отступил от своего решения.

Приехав в город на Неве, он тут же помчался к Зощенко.

После приветствий сразу же выложил Михаилу Михайловичу свой грандиозный замысел.

Выслушав гостя, Зощенко заметил:

— Цели-то благие, но не для меня. У вас мерило — Маяковский, трибун, оратор. А я со своим тихим голосом совсем не гожусь для такого дела. Да еще с афишами! Нет, нет!

Тогда Лавут начал рассказывать о Маяковском, который очень любил творчество Зощенко, даже рекомендовал больше печатать его, в частности, в «Огоньке», чтобы повысить тираж издания.

Прервавшись, Лавут спросил:

— Михаил Михайлович, вы помните стихи Маяковского «Фабриканты оптимистов»?

— Еще бы! Ведь я там упоминаюсь.

Действительно, там были такие строки:

— А знакомо ли вам другое название этого стихотворения?

— Почему другое? — спросил Михаил Михайлович.

— Афишное. В духе Маяковского. Он ведь особо формулировал свои афиши. Так вот на афише значилось: «Замуж за Зощенку!»

Видимо, этот пассаж возымел свое действие.

— Вы меня почти уговорили, — сказал Зощенко. — Меня смущают, по правде говоря, мой неровный характер и мои хворобы. Боюсь вас подвести… Но была не была — согласен! Только в случае аварии пеняйте на себя!..

265

Писатель Лев Владимирович Никулин вспомнил эпизод из жизни Александра Ивановича Куприна, который лучше всяких слов характеризовал душу этого удивительно одаренного художника слова.

Александр Иванович как-то был приглашен в гости к своим давним знакомым.

В прихожей его встретила девочка лет шести или семи в пышном платье, с бантом на головке и с собачкой на поводке. Она сделала книксен и сказала:

— Александр Иванович, у меня есть альбом, в котором я собираю автографы знаменитых людей. Будьте любезны, оставьте и вы мне свой автограф.

— Непременно оставлю. Разве я могу отказать просьбе столь очаровательного создания. Только нам надо уединиться.

— А пойдемте ко мне в детскую.

Оказавшись в детской, Куприн уселся в предложенное ему кресло, взял из рук девочки альбом и, немного подумав, начертал: «Девочка и собачка». Внизу вывел: «Драма. В одном действии, в одном явлении, в одной картине…»

Еще ниже вывел:

«Действующие лица:

девочка

собачка.

Действие первое и последнее.

Явление первое и последнее.

Картина первая и последняя.

Девочка: Собачка, собачка, куда ты бежишь?

Собачка: Куда я бежу, никому не скажу…»