Братья Стругацкие - Прашкевич Геннадий Мартович (читаем книги онлайн бесплатно txt) 📗
39
27 мая 1972 года братья Стругацкие поставили последнюю точку в своем заветном «тайном» романе. Теперь выбор действительно был сделан. Восторженные комсомольцы-коммунары остались далеко позади. Собственно, и сама фантастика осталась позади. Теперь Стругацких окружал жесткий реальный мир — «страна суконного реализма», как совсем еще недавно иронизировали они. Сцены допросов, пьянок, споров, драк, бесконечного поиска… Стругацкие вновь обращали опошленный бесчисленными халтурщиками жанр в литературу… У них павианы и сумасшедшие в одном общем ужасе метались под струями огнеметов. И кто-то из мечущихся (не исключено, что павиан) вопил невыносимым фальцетом: «Я здоровый! Это ошибка! Я нормальный! Это ошибка».
В эпоху психушек это звучало особым образом.
«После лета 1974, после „дела Хейфеца-Эткинда“, — вспоминал Стругацкий-младший, — после того как хищный взор компетентных органов перестал блуждать по ближним окрестностям и уперся прямиком в одного из соавторов, положение сделалось еще более угрожающим. В Питере явно шилось очередное „ленинградское дело“, так что теоретически теперь к любому из „засвеченных“ в любой момент могли ПРИЙТИ, и это означало бы (помимо всего прочего) конец роману, ибо пребывал он в одном-единственном экземпляре и лежал в шкафу, что называется, на самом виду. Поэтому в конце 1974-го рукопись была… срочно распечатана в трех экземплярах (заодно произведена была и необходимая чистовая правка), а потом два экземпляра с соблюдением всех мер предосторожности переданы были верным людям — одному москвичу и одному ленинградцу. Причем люди эти были подобраны таким образом, что, с одной стороны, были абсолютно и безукоризненно честны, вне малейших подозрений, а с другой — вроде бы и не числились среди самых ближайших наших друзей, так что в случае чего к ним, пожалуй, не должны были ПРИЙТИ. Слава богу, всё окончилось благополучно, ничего экстраординарного не произошло, но две эти копии так и пролежали в „спецхране“ до самого конца 80-х, когда удалось все-таки „Град“ опубликовать…
И даже сама первая публикация (в ленинградском журнале „Нева“) прошла не просто, а сопровождалась какими-то нервными и судорожными действиями: роман был разбит на две книги, подразумевалось, что книга первая написана давно, а вот книга вторая закончена, якобы, только что; почему-то казалось, что это важно и помогает (каким-то не совсем понятным образом) забить баки ленинградскому обкому, который в те времена уже не сжимал более издательского горла, но по-прежнему когтистой лапой придерживал издателя за полу; „первую книгу“ выпустили в конце 88-го, а „вторую“ — в начале 89-го, даты написания в конце романа поставили какие-то несусветные…»
Способен ли понять и прочувствовать все эти страхи и предусмотрительные ухищрения современный читатель? «В чем дело? — спросит он с законным недоумением. — По какому поводу весь этот сыр-бор? Что там такого-разэтакого в этом вашем романе, что вы накрутили вокруг него весь этот политический детектив в духе Фредерика Форсайта?» Времена изменились, изменились и представления о том, что в литературе можно, а что нельзя. Поэтому стоит присмотреться к «запретным зонам» романа повнимательнее. Люди брежневской эпохи воспринимали многие пассажи «Града обреченного» принципиально иначе, нежели наши современники. Тут требуется вдумчивый комментарий.
И такой комментарий дает сам Борис Натанович: «Вот, например, у нас в романе цитируется Александр Галич („Упекли пророка в республику Коми…“), цитируется, естественно, без всякой ссылки, но и в таком, замаскированном виде это было в те времена абсолютно непроходимо и даже попросту опасно. Это была бомба — под редактора, под главреда, под издательство…
А чего стоит наш Изя Кацман, — откровенный еврей, более того, еврей демонстративно вызывающий, один из главных героев, причем постоянно, как мальчишку, поучающий главного героя, русского, и даже не просто поучающий, а вдобавок еще регулярно побеждающий его во всех идеологических столкновениях?..
А сам главный герой, Андрей Воронин, комсомолец-ленинец-сталинец, правовернейший коммунист, борец за счастье простого народа — с такою легкостью и непринужденностью превращающийся в высокопоставленного чиновника, барина, лощеного и зажравшегося мелкого вождя, вершителя человечьих судеб?..
А то, как легко и естественно этот комсомолец-сталинец становится сначала добрым приятелем, а потом и боевым соратником отпетого нациста-гитлеровца, — как много обнаруживается общего в этих, казалось бы, идеологических антагонистах?..
А крамольные рассуждения героев о возможной связи Эксперимента с проблемой построения коммунизма? А совершенно идеологически невыдержанная сцена с Великим Стратегом? А циничнейшие рассуждения героя о памятниках и о величии? А весь ДУХ романа, вся атмосфера его, пропитанная сомнениями, неверием, решительным нежеланием что-либо прославлять и провозглашать?..»
Тем не менее даже сейчас, в наше время, через двадцать лет после того, как утонул Pax sovetica, у романа «Град обреченный» есть вдумчивый и очень внимательный читатель. Порой он следует логике авторов, а порой разглядывает созданное ими полотно совершенно неожиданным ракурсом.
Так, например, писатель-фантаст Сергей Волков увидел в романе Стругацких пророчество, а не просто картину «советского быта» сорокалетней давности.
Он пишет: «Две книги романа — как две эпохи новейшей истории России: уже пережитая и та, что ожидает нас в ближайшем будущем… Наиболее интересна конечно же книга первая, которая тремя своими частями повествует о Городе, об Эксперименте — и… о 90-х годах прошлого века в нашем Отечестве… Город в романе — типичный пример современного российского поселения. Лавочники, обыватели, бандиты, интеллигенция, занимающаяся всем, чем только можно, — и всеобщее бессилие перед фатумом, нависшим над ними и творящим всё, что ему заблагорассудится, — от выключения солнца до нашествия павианов… „Мусорщик“ — первая, самая мрачная часть — это „мутное время“ начала 90-х, период „торжествующей демократии“, времени, когда словосочетание „здравый смысл“ казалось абсурдным, настолько кафкианской была реальность за окнами… Братья Стругацкие попали практически в десятку: в „Граде обреченном“ судьбами людей тоже правит случай, выбирающий для них профессию вне зависимости от образования и квалификации, в Городе торжествует криминал, власть бессильна что-либо сделать… Закономерным итогом становится появление павианов, существ, вроде бы похожих на людей, но имеющих совершенно иные представления о том, как надо жить в Городе: „Павианы вновь расхаживали, где хотели, и держались, как у себя в джунглях“. Когда люди перестают быть единым обществом, единым народом, когда каждый думает только о своей шкуре, на их место приходит другое общество, другой народ. И павианы, как мы теперь знаем, далеко не худший вариант…»
Отсюда — универсальный характер романа.
Прочитав его, понимаешь, почему авторами взят эпиграф из Откровения Иоанна Богослова: «Знаю дела твои и труд твой, и терпение твое и то, что ты не можешь сносить развратных, и испытал тех, которые называют себя апостолами, а они не таковы, и нашел, что они лжецы…»
Да, каждый в итоге получает то, чего заслуживает. С таким пониманием, наверное, легче писать, а жить?..
Может, ответ во втором эпиграфе?
Мы его сознательно не приводим.
40
С начала 1960-х годов популярность Стругацких постепенно росла. Они получили колоссальный авторитет у советской интеллигенции. У них появилась возможность «влиять на умы» и они, как могли, пользовались этой возможностью. Правда, в наши дни нередко приходится слышать, что «классические Стругацкие», то есть их тексты 60–70-х годов, представляют собой откровенную «литературу идей». Спорить с этим глупо: повести Стругацких того времени действительно насыщены научными, социальными, философскими, этическими проблемами, в них легко обнаруживаются следы полемики, которая велась в той интеллектуальной среде, и многие оригинальные идеи щедро рассыпаны по художественной ткани произведений. Ныне в полемиках, возникающих по поводу творчества братьев Стругацких, часто звучит мнение: именно обилие свежих идей покорило когда-то их читателей. Что же касается художественных особенностей их творчества, то они как-то отходят на второй план. Порой даже знатоки позволяют себе высказывания в духе: «Не тем брали». Или: «Да важно ли это вообще?» Или: «Обилие идей и было главной художественной особенностью». Или: «Их позиция — вот о чем надо говорить прежде всего!»
