Лосев - Тахо-Годи Аза Алибековна (мир книг .txt) 📗

Поступила я в скромный «педин» (так эти институты называл Алексей Федорович) имени К. Либкнехта. Славился он тем, что его дом с колоннами когда-то принадлежал графу Мусину-Пушкину и якобы рукопись «Слова о полку Игореве» сгорела именно в этом доме.

В этом доме встречала я войну 22 июня 1941 года (печаль особая – 22 июня 37-го арестовали отца). Именно там, дежуря высоко-высоко над крышей, на узенькой, как насест, вышке, видела я ночное звездное военное небо (зажигалки в эту ночь не падали). Там мы, молодежь, с фонарями, распугивая крыс, бродили по путанице глубоких подвалов (тоже дежурство). Там пережили знаменитую панику 16 октября (немцы были уже в Крюкове), видели толпы, громившие продуктовые магазины и склады, слышали нескончаемые военные марши и песни из радиорупоров (все в порядке, бодритесь граждане!), хлюпали по грязным осенним лужам с опавшей мертвой листвой (а мне ведь 19 – вдруг вспомнила я), встречали с восторгом наших защитников-сибиряков. Наконец, помощь пришла, Господи, плачем от радости… А потом покидали этот странный огромный дом с колоннами на Разгуляе и в путь, на Алтай. [224] За плечами самодельный мешок (из лагерной марли – мамин дар на нашем кратком свидании) с продуктами на месяц (выдали в институте), ровно 16 килограммов. Едем в Муром на открытых платформах с глыбами мексиканского свинца (военная помощь!), сидим на нем неделю и даже не простудились. Из тихого городка на Оке (в музее местная достопримечательность – мощи святых Петра и Февронии), где прожили месяц, снова в дорогу, в теплушках с нарами (я наверху у окошечка) и железной печуркой на полу. Едем через бескрайние заснеженные просторы, пересаживаемся на открытые грузовики по Чуйскому тракту, через Бийск, в маленький городок, трижды менявший свое имя (национальная советская политика!).

Помню, как весело, поздним вечером, несмотря ни на что (мы, трое девчат, под Свердловском отстали от поезда, догоняли его – благо он больше стоял, чем двигался), ввалились в белое здание, где разместился наш институт (выселили педтехникум и забрали его помещения для наших общежитий и для квартир преподавателей – москвичей сразу возненавидели). А откуда-то сверху громкий и тоже радостный голос: «Мальчишки, девчонки, идите скорее греться!» Это приветствовал нас, устремившихся к жарким печам, профессор-физик Александр Зильберман. И я не знала тогда, что он старый знакомец Алексея Федоровича Лосева. Зам. директора института по науке профессор А. 3. Ионисиани работал раньше у моего отца (был его замом в Центральном НИИ национальностей СССР, основанном отцом), но не устрашился, содействовал моему зачислению, предоставил общежитие, что тоже было тогда непросто.

Потеряв родительский кров, я находила ночной приют (дневной – в библиотеках, особенно «историчка» или «иностранка», тогда напротив Дома ученых) у немногих оставшихся друзей, боялась обременять их, прятала где-нибудь в уголке мои жалкие пожитки, спала в проходных комнатах, притулившись на случайных старых диванах или на полу под окном, между столом и шкафом – узенький закуточек, но уютный. Для меня общежитие (Стромынка – в комнате 15 кроватей; Усачевка, о благо, всего пять) – великое счастье.

И в дальнейшем неизменно помогал А. 3. мне в эвакуации и моей матери, [225] даже склонив к помощи директора института грозного Пилыцикова, человека в неизменном кожаном пальто и всегда в командировках, так что руководил всем фактически профессор Ионисиани, полный, задыхающийся от астмы, с острыми, внимательными черными глазами, тихим голосом, но решительными, если надо, действиями.

В эвакуации [226] на благословенном Алтае он собрал в институте первоклассных профессоров, не знавших, куда деться в военное время (например, профессор А. Зильберман – физик, профессор А. М. Лопшиц – математик, профессор В. Ф. Семенов, профессор С. Б. Кан – историки, профессор Б. А. Грифцов – литературовед, профессор И. Г. Голанов (бывший лагерник) – русист, профессор В. М. Спицын – химик, в будущем академик, молодой тогда Н. А. Баскаков – известный тюрколог, неразлучные Л. В. Крестова и В. Д. Кузьмина – литературоведы, профессор Кабо, географ, чья дочь Люба стала известной писательницей, и многие, многие другие). А. 3. Ионисиани содействовал слиянию этого института с тем самым МГПИ имени Ленина (прежде – имени Бубнова, до ареста этого наркома), куда меня в свое время не приняли. Так что после возвращения с Алтая в 1943 году я кончала именно этот институт в 1944 году.

А пока мы все, студенты и преподаватели, около двух лет жили друг с другом бок о бок, и я с иными из профессоров стала близка (и сама по себе, и благодаря маме и помнившим отца). Когда после нашествия эвакуированных в городке стало голодновато (от телесных немощей спасались пивом. Удивительно, но еще был хороший пивзавод), мы в полном безразличии смотрели на вывешенные ежедневные меню в столовой: «суп лоп.» (лапша) или «суп рас.» (рассольник с кислыми огурцами). Все дружно подделывали талоны (вместо двух обедов – 12 или 20), на что никто из обслуги не обращал внимания. И у раздаточного окна также все дружно выливали воду из мисок в специально поставленный для этого огромный бак, собирая хоть какую-то жалкую гущу. Особенно запомнился мне профессор Иван Григорьевич Голанов, очень осторожно сливавший воду (он имел опыт лагерного жития). Никогда не забуду, как вошел в наш деканат небольшого роста мужичок в выцветшей розоватой рубахе, подпоясанный веревкой, на которой висел чайник (сразу видно, откуда сей пришелец), и отрекомендовался, скромно поклонившись: «Профессор Голанов». [227]

Но мы уже в Москве, институт окончен и я собираюсь в аспирантуру.

Спасибо профессору И. М. Нусинову, который отказал мне в аспирантуре по кафедре зарубежных литератур. Я в это время металась между Античностью и Средними веками. Еще на 1-м курсе профессор М. М. Морозов основательно увлек своих слушателей Западом. Морозова я знала и приватно (помните картину Серова в Третьяковке «Мика Морозов» – сын знаменитой меценатки М. К. Морозовой?). Новые европейские языки и латынь мне с детства были ведомы, греческим занималась у профессора М. Н. Петерсона, читавшего нам языкознание на 1-м курсе (потом через Алексея Федоровича познакомилась с этим замечательным человеком близко).

Я просила советов у своего дядюшки Л. П. Семенова, у профессора В. И. Чичерова – известного фольклориста (у нас были доверительные отношения, он хорошо знал отца и жалел меня), у искусствоведа Н. М. Черемухиной (она работала под началом отца в музее народов СССР, основанном А. А. Тахо-Годи), трогательно ко мне относившейся в то время. Н. М. Черемухина была доцентом отделения и кафедры классической филологии, которые возглавлял профессор Н. Ф. Дератани.

Решив испытать судьбу, отправилась я к профессору И. М. Нусинову и получила отказ без всяких отговорок и уверток. Уже в этом были определенность и непонятое тогда мною благо.

Судя по всему, классическая филология оказалась настолько прочно забыта властями, что даже единственный партийный среди всех профессоров-классиков Н. Ф. Дератани не побоялся меня принять. Наоборот, стал научным руководителем и гордился своим приобретением чрезвычайно, так же, как потом неистово ненавидел, уяснив, что я – ученица не его, а опального Лосева и душу готова за этого гонимого профессора положить. Вот еще ирония судьбы – Дератани жаждал провалить мою кандидатскую диссертацию на защите в Московском университете в 1949 году, пытался выслать меня из Москвы еще в 1947 году, включив в «проскрипционные» списки. Но судьба была за нас, опальных и гонимых. Лосев взращивал и воспитывал меня. И меня же, как варяга, призвали с согласия декана Р. М. Самарина профессор С. И. Радциг и А. Н. Попов (разговор состоялся в кабинете А. Ф. Лосева) заведовать кафедрой классической филологии в МГУ после кончины ее заведующего Н. Ф. Дератани в 1958-м (он ушел из МГПИ, передав кафедру своей ближайшей соратнице, тоже члену ВКП(б) доценту Н. А. Тимофеевой, по наследству питавшей ненависть и к Лосеву, и ко мне, но смирившейся под тяжестью обстоятельств в последние годы).