Мне – 65 - Никитин Юрий Александрович (список книг txt) 📗
Днем собирали сведения, а вечерами выходили за охоту. Следили за окнами жертвы, ждали, когда там погаснет свет, что значит – сели, гады, смотреть порнуху… а что же еще стоит смотреть? После чего заходили мелкими группами в дом, вырубали по всему зданию электричество и, оставив одного стеречь рубильник, чтобы никто не включил раньше времени, врывались, выбивая кувалдой двери, в квартиру жертвы.
Свет приходилось вырубать, объясняю для нового поколения, чтобы кассета застряла в лентопротяжном механизме. Освободить ее в неработающем видеомагнитофоне – непросто, занимает время, этого как раз и не давали сделать молодцы, кувалдой вышибающие двери.
А дальше просто: по рации передавали, что уже можно врубить свет, и с торжеством вытаскивали кассету. Практически любой западный фильм объявлялся порнухой. К примеру, в печати широко освещался показательный процесс по поводу одного мерзавца, который осмелился – подумать только! – смотреть гнуснейший порнографический фильм «Крестный отец». Этот гад получил заслуженные пять лет строгого режима… А потом в той же печати через пять лет промелькнуло скромное сообщение, что закон о запрещении смотреть в домашней обстановке любые фильмы наконец-то отменили и что отмена как раз совпала день в день с полным отбытием срока тем показательным гадом, который, оказывается, вовсе не гад, а просто нормальный человек, который смотрел, что удивительно, вовсе не порнуху, а кинематографический шедевр мирового уровня!
Так что, когда Михаил Сергеевич в очередной раз выдвинет свою кандидатуру в президенты России, напомните ему и про вырубленные виноградники, и про этих вот сволочей, с которыми он так рьяно боролся. И которых сажали за то, что смотрели фильмы с обнаженной натурой. И которых не спешили освобождать досрочно за хорошее поведение, как сплошь и рядом поступали с убийцами, насильниками, грабителями.
О том, что и государственники и «оппозиция» – лишь умело устроившиеся в обществе люди, устроившиеся совсем не по таланту, а по гибкости совести и ловкости лизания, говорит их судьба после краха Советской власти. Казалось бы, вот наконец-то свобода, пишите и публикуйте все то, что у вас в столах, а также все то «лучшее, что было вычеркнуто бесчеловечной цензурой»! Но оказалось, что и в столах ничего нет, одни разговоры, и цензура вычеркивала как раз дрянцо, а не шедевральные строки.
И разом погасли все те имена, которых превозносила как власть, так и якобы оппозиционная интеллигенция. Оказалось, что это всего лишь «устроившиеся». Если бы среди них оказался хоть один в самом деле талантливый или хотя бы чуточку одаренный, он писал бы и публиковался еще чаще, а произведения без цензуры расцвели бы, к радости и ликованию читателей. Умолкли, умолкли все! А если какой одиночка еще и пробовал публиковать свои новые шадервы, то разочарованная публика сразу видела, что без поддержки партии или, наоборот, оппозиции – далеко, ох как далеко этим вещам до шедевров!
И – спадал флер очарования отважных ратоборцев с властью.
В моем детстве мы ходили бить тюринских и расшкинских. Потом – городских. Такой же рецидив в Москве в начале перестройки, когда одно время парни из крохотных Люберец держали в страхе всю Москву. Отличительная их примета: клетчатые штаны. В самой Москве находились умники, что решили смимикрировать и тоже пошили клетчатые штаны, чтобы боялись. Но так как ходили в одиночку, их тут же ловили и жестоко избивали, мстя.
Потом, конечно, центровые собрались и вломили люберецким раз, другой, третий. Все-таки в центре больше крутых парней, больше настоящих спортсменов, а не просто качков. Не помогли люберецким ни их подвалы с железом, ни засланные в их ряды для поддержки группы из КГБ: их мочили и размазывали по стенам так же просто, как и тупых качков, тем самым доказывая, что народ страшился мрачной славы КГБ, а сами кэгэбэшники оказались, тьфу, слабаки, трусы и, как показали события вскоре, во многом предатели и перебежчики.
Появились пластмассовые бутылки. Народ рассматривал как диковинку: легкие, из какой-то синтетики, неважно какой, но сразу же пошли слухи, что эта пластмасса ядовита и тот, кто покупает в таких емкостях, вскоре отравится.
Но нам жизнь не дорога, покупали. Из-за этих бутылок происходит другой болезненный перелом в сознании: пластмассовые бутылки оказались одноразовыми! Их нельзя, вот горе, сдавать в приемные пункты. Их там просто не принимают. Их надо, подумать только, выбрасывать. Даже слово такое поганое появилось: утилизировать.
Сперва такие бутылки все же накапливались. К любому зайди, у него этих бутылок… Тем более что пришло и другое полезное новшество: эти пластмассовые бутылки вскоре начали оснащаться не привычными уже жестяными колпачками, а пластмассовыми крышечками, что держатся на резьбе. Причем сразу видно, что никто не открывал бутылку с самого завода, там такое крепление, а если попытаешься открыть, то – щелчок, тоненькая полоска пластмассы, что удерживает пробку в неподвижности, рвется. Крутишь дальше, пробка по резьбе уходит вверх. Использовать ее можно многократно, так что хозяйки старались покупать всякие экзотичные пепси и кока-колы в больших емкостях, а потом держали в них домашние продукты.
На базарах сметливые бабки начали продавать молоко сразу в таких пластмассовых бутылках из-под всяких импортных прохладительных.
Сын напрасно пытался отмазаться от армии: хоть в десантники и не взяли, зато записали в стройбат. А там чеченцы и узбеки, которых в стройбатах большинство, установили власть кулака. Когда избитый и с поломанными ребрами бежал из части, дорожная милиция сняла его на станции Тайшет, то, видя его состояние, сперва позвонили мне в Москву, а уже потом – в воинскую часть.
Ирина тут же вылетела в Тайшет, где милиция опять же поступила мудро и человечно: составив акт, в каком виде сняли беглеца, передали этот акт Ирине и посоветовали ни в коем случае не отдавать офицерам, которые уже прибыли за беглецом.
А я тем временем ринулся в военную прокуратуру и добился посылки чрезвычайной комиссии для расследовании этого мерзкого дела. Конечно, комиссию долго отказывались посылать под множеством предлогов, я настаивал, ходил к Язову (Яузову, «Ярость»), теребил, привлек к этому Союз Писателей СССР, и вот наконец комиссия из Москвы в воинской части в Сибири.
Суд длился почти полгода. По пути выяснялось, что вся воинская часть работает на офицерских фермах, где разводят свиней. Это самые счастливые, остальные заготавливают лес на продажу. Этим жрать вовсе нечего: едят кузнечиков, жуков, ящериц, любую живность, что удается поймать, едят молодые побеги… Все они выглядят страшнее, чем узники Бухенвальда.
Комиссия узнала и про «танкистов», так называют тех беглецов, что, убежав из части, даже не пытались уйти на поездах, а прячутся в Братске и других городах в канализационных люках. Горожане знают о них, многие жители берут в магазинах по лишней булке хлеба и, завидя слегка отодвинутый люк, бросают туда хлеб.
Однако редко кому из «танкистов» удается пережить зиму
Полгода пришлось и работать, чтобы оплачивать гостиницу и содержание в ней Ирины и сына, и постоянно следить, чтобы суд не замяли, не прервали, не отложили снова и снова, чтобы теперь уже военные не отмазались…
Но для меня страшное напряжение привело к тому, что начало болеть сердце. Все сильнее и сильнее. Наконец боли стали такими дикими, что я, всю жизнь ненавидевший любые лекарства, начал горстями поглощать все, что в изобилии на полочке у Ирины: валокордин, корвалол, кордигит, нитроглицерин. А когда они начали заканчиваться, я выползал в аптеку и закупал столько, что хватило бы на средних размеров больницу.
Боль чуть отпускала, но никогда не оставляла. Иногда от жуткой рези в груди я почти терял сознание, но, сцепив зубы, заставлял себя держаться. Нет времени идти к врачам: каждую минуту Ирина может позвонить из Братска и, рыдая, сообщить о новой задержке. Нужно быть готовым, проглотив горсть лекарств и держась за сердце, выйти из дому и снова идти в московскую, то есть всесоюзную военную прокуратуру.
