Толстой-Американец - Филин Михаил Дмитриевич (версия книг TXT) 📗

А вот совсем «любезных», закадычных друзейграф Фёдор имел лишь горстку, «малое число» ^[706] . И он особенно дорожил единичными наперсниками — Денисом Давыдовым, князем B. Ф. Гагариным («le prince a moustache» [707]), Петром Александровичем Нащокиным, отставным гвардейцем. (О последнем московская полиция отозвалась кратко: «Игрок и буян. Всеизвестный по делам, об нём производившимся» ^[708] .)

Настоящим Орестом являлся для Американца-Пилада князь П. А. Вяземский.

Нам трудно понять сына Петра Андреевича, князя Павла Петровича, который утверждал, будто эта «дружба <…> поддерживалась обедами и пирушками», а в переписке внимание Фёдора Толстого и Петра Вяземского было в основном сосредоточено «на попойках и ещё более на поварах» ^[709] . За лесом бутылок и горой деликатесов П. П. Вяземский, к сожалению, не разглядел самого главного: душевного и культурного родства аристократов. На многое в мире они, граф и князь, смотрели одними «духовными глазами» (VI, 183),держались единой бытовой философии, чтили в окружающих примерно одно и то же и даже шутили зачастую схоже — изящно, зло, умно ^[710] .

Сблизившись с графом Фёдором во второй половине десятых годов, князь П. А. Вяземский вскоре посвятил ему послание «Американец и цыган…». (Отставной полковник Толстой, прочитав стихи, ответствовал: «Послание истинно прекрасно, как всё, что родилось от пера твоего, т<о> е<сть>: куча ума, едрионые мысли, которые всегда служат отличительной чертой твоего таланта. Я крепко тебя благодарю…» ^[711] )

А 25 апреля 1821 года князь Пётр, обретаясь в Москве, известил А. И. Тургенева, что «более всех видит и ценит по многим отношениям (! — М. Ф.)Толстого, который человек любопытный и интересный» ^[712] .

Вяземский как никто другой понимал Американца, прислушивался к оригинальным толстовским суждениям, восхищался его образными речами, эпистолярной стилистикой и даже уговаривал друга заняться литературным ремеслом, смастерить на досуге роман ^[713] . Используя свои обширные петербургские связи, он оказал нашему герою и множество житейских услуг.

За «дружескую внимательность», «утончённую заботливость» и «точность» граф Фёдор Иванович платил Петру Вяземскому той же монетой, «истощал все средства», дабы «сделать угодное» князю. Без Вяземского, без его «известной всей публике улыбки» ^[714] наш герой откровенно тосковал. «Есть ли будешь в наших пределах московских и не дашь на себя взглянуть, каким бы то образом ни было, ты ли ко мне, я ли к тебе, то сердечно оскорбишь сердечно тебя любящего Толстова», — предупреждал он Асмодея 7 июня 1830 года ^[715] . «Да сохранит тебя святая Троица: Вакх, Аполлон и Венера, под покровом своим», — читаем в другом толстовском письме ^[716] .

Проще говоря, Американец души не чаял в «милом и любезном Вяземском».

Они переписывались почти тридцать лет. Когда подоспело время, графиня Авдотья Максимовна Толстая поведала князю Петру Андреевичу в письме от 3 февраля 1847 года: «Я одна знала, как Толстой любил князя Вяземского. Истинно любил, как друга. Часто он со мной говаривал: „Вот, Дунюшка, из моих друзей один остался мне другом — князь Пётр!“» ^[717] .

С «душевным почитанием» относился граф Фёдор Толстой и к Вере Фёдоровне Вяземской, «благодетельной фее» ^[718] , жене князя Петра Андреевича и сестре В. Ф. Гагарина.

Американец «для друга готов был на всё, — свидетельствовал Ф. В. Булгарин, — охотно помогал приятелям» ^[719] . Раз он пришёл на выручку доктору А. Н. Клепалову, «российскому столбовому дворянину», «чудаку, достойному замечанья и уваженья» ^[720] . Ради спасения от банкротства братьев Гагариных Фёдор Толстой рискнул имением и вверг собственное семейство в бедственное положение [721]. («Дружбы моей не нужно ни будить, ни разогревать; ибо она относительно к тебе никогда не дремала, не простывала», — уверял впоследствии Американец князя Василия Фёдоровича Гагарина ^[722] .)

А для князя П. А. Вяземского он и вовсе мог разбиться — и порою разбивался — в лепёшку.

(И на эту тему подыскивается пригожий анекдот. Однажды, 27 марта 1820 года, находившийся в Варшаве князь Пётр Андреевич ударил челом А. И. Тургеневу: «Купи мне хорошего турецкого табаку и вышли из Петербурга; спроси у Толстого-Американца. Смотри, не забудь!» ^[723] Ехавший в Белокаменную Тургенев насчёт просьбы не запамятовал, зато граф Фёдор Иванович начудил, оказал князю медвежью услугу. Спустя месяц, вернувшись из Москвы в Северную столицу, Александр Иванович оповестил страждущего Вяземского: «Американцу о табаке сказывал, но он, кажется, сбирался писать о нём в Тульчин к Киселёву» ^[724] . Наш герой рассудил, что нигде ближе Малороссии нет табачного зелья, которое пришлось бы по вкусу его другу, его «красному солнышку» ^[725] .)

С кем-то граф Толстой водил хлеб-соль бессрочно, до «невозвратной потери», с кем-то жизнь незаметно, без взаимных обид и упрёков, развела его ранее.

Прервалось на дружеской ноте и уже не возобновилось, например, общение Американца с отбывшим в чужие земли Александром Грибоедовым, который в «Горе от ума» и обессмертил, и ославил графа Фёдора Ивановича:

Случалось и по-иному.

В мае 1839 года Американец похвально отозвался о помогшем ему графе Алексее Фёдоровиче Орлове, крупном сановнике, конфиденте императора; «Сей достойный царедворец сохранил всю теплоту прекрасной души своей, которая некогда, в молодом офицере, делала его столь любезным для его товарищей». Толстовская апология благодетельному генерал-адъютанту завершилась красноречивыми словами: «Пример прекрасный для царедворцев! Но все ли ему следуют?» ^[726] Представляется, что грустный вопрос адресовался по преимуществу тем персонам, которые в молодости дружили с нашим героем, «добрым малым», а потом, делая карьеру, добывая чины и ордена, сочли за благо отдалиться от частного и сомнительного человека.