Дочь Востока. Автобиография - Бхутто Беназир (книга жизни .txt, .fb2) 📗
Ночью тоже не было отдыха от мучений. Ни у меня, ни у соседей не было никакого белья, даже ни одной простыни. Приходилось сворачиваться калачиком на растрескавшемся цементном полу рядом с открытой вонючей дырой, служившей туалетом. По нам ползали муравьи, тараканы, бегали ящерицы, крысы, кусали все, у кого были челюсти. А жара не убывала, об этом тоже позаботилась предусмотрительная администрация. В семифутовый потолок каждой клетки вделали 500-ваттную лампу, лампы горели всю ночь. Светильники были устроены таким образом, чтобы предотвратить доступ к патрону, чтобы не дать возможности отчаявшемуся узнику покончить с собой. Мне кажется, что я был к тому близок.
Здоровье… О каком здоровье в таких условиях может идти речь? Удивительно, что все мы остались живы. Жалкая еда, которую мы должны были схватить с подставляемого к решетке на десять секунд подноса, состояла из куска хлеба с мелкими камушками и песком, смазанного соусом кар-ри, покрытым месивом мух. Я переболел там дизентерией, малярией и холерой. Температура однажды поднялась до 105 градусов. Голова раскалывалась от боли, свет резал глаза, я не мог удержаться от стона. Тело то жгло, то леденело, меня неоднократно тошнило, и я валялся в собственных рвотных массах.
— А посмотрите-ка, кто вас навестил, — елейным тоном обратился ко мне однажды в начале допроса один из моих мучителей. Я заморгал, прищурился… У стены допросной комнаты стояла моя мать.
— Двадцать пять лет ваш сын отсидит в тюрьме, — повернулись они к матери. — Двадцать пять лет, если не даст показаний против Бхутто.
По лицу матери катились слезы. Немало ей пришлось перестрадать. Муж сестры после пыток в изгнании, сын доведен до состояния полутрупа, а наследственные земли засыхают, потому что военные власти отрезали водоснабжение. Но несмотря на то, что она всегда была женщиной доброй и мягкосердечной, она проявила неожиданную для меня силу характера.
— Не дай себя запугать, Фейсал, — обратилась она ко мне так, как будто мы с ней остались наедине. — Не иди против своей воли. Поступай, как велит совесть.
— На Бога полагаюсь, матушка, — ответил я ей. — Эти двое — всего лишь люди, как и я. Если Богу угодно, чтобы я провел двадцать пять лет в тюрьме, я ничего не могу сделать. Но предавать семью Бхутто я не буду.
И не только я не мог их предать. Ни один из заключенных в лахорском форту не мог. Мы все из добрых семей, с давними традициями религиозной и правительственной службы. Все получили образование. У нас имена в обществе, мы ими дорожим. Мы не могли однажды солгать и затем жить в бесчестии. Несмотря ни на какие посулы или угрозы.
Ни один из бывших правительственных чиновников не согласился лжесвидетельствовать против вдовы и дочери Бхутто. Через три месяца начальство пошло на попятный и перевело всех нас в местные тюрьмы. Я оказался в тюрьме Гуджранвала в сорока милях к северу от Лахора, где провел еще два месяца. В таком состоянии, до которого нас довели, вернуть нас в общество режим не решился.
Рассказывает Кази Султан Махмуд, бывший служащий отеля «Флэшман», генеральный секретарь секции ПНП в городе Равалпинди.
Я уже провел год строгого режима в Центральной тюрьме Мианвали за организацию демонстраций и маршей против смертного приговора председателю Бхутто. Администрация отеля вынуждена была уволить меня за участие в работе ПНП. После угона самолета меня снова арестовали и упрятали сначала в тюрьму Равалпинди, затем перевели в Гуджранвалу, а оттуда в лахорский форт. Это кошмарное заведение.
«Расскажите нам о связях мисс Бхутто с группировкой аль-Зульфикар», — требовало от меня тюремное начальство в каждой из тюрем. Я отвечал, что она мне об этих связях не рассказывала и что об угоне я ничего не знаю. После чего меня били кожаными бичами и бамбуковыми палками. Последними по голове. Но это оказалось лишь началом.
Я ростом невелик, всего трех футов, и вешу лишь сорок восемь фунтов. Это открывало перед тюремным персоналом широкие перспективы. Видя мое нежелание сотрудничать, они надели на меня очень тяжелые наручники и велели поднять руки над головой. Руки у меня короткие, я падал от напряжения, и они, безмерно веселясь, «нечаянно» на меня наступали. Частенько, схватив меня за кожу живота, играли мною «в мяч», швыряя друг другу, или, опять же «нечаянно», роняли на пол.
Они завязали мне глаза и куда-то повели, не знаю куда. «Сейчас ты издохнешь, если не расскажешь о связи этих Бхутто с террористами», — заявили они мне. Потом схватили за одну ногу и свесили со стены тюрьмы, с высокой стены. «Значит, не хочешь жить? Давай подписывай признание». Но я ответил, что они могут меня убить, но рассказать того, что я не знаю, не могу.
Тридцать пять дней они постоянно мучили меня, избивали, издевались надо мной. «Что-то в тебе мистер Бхутто разглядел, — говорили они. — Ты у нас великий вождь. Что-то в тебе особенное. И красавец хоть куда. Без тебя аль-Зульфикар никак не справится». Раны на теле воспалялись, гноились, но врачу меня не показали ни разу.
Потом, еще тридцать пять дней в одиночном заключении. Камерой это не назовешь, меня бросили в какую-то грязную могилу. Почти не кормили, бросали в дырку в двери сухарь да иной раз чапатти. Дырка высоко, я не доставал, и пища падала в грязь. В ту же дырку совали раз в день чашку чаю. Чашку я пытался ловить, но почти всегда проливал, оставался лишь глоток-другой. При этом почти всегда обжигал руки и голову.
Через два месяца меня выпустили, и я выступил на собрании политических заключенных в Равалпинди, рассказал, как издеваются в тюрьмах над политическими заключенными. Первой напечатала текст моего выступления газета «Гардиан», а агентство Ассошиэйтед Пресс разнесло его по всему миру. Меня сразу арестовали снова и продержали в тюрьме Кот-Лахпат в одиночном заключении два года и четыре месяца. После этого военный суд приговорил меня к трем годам тяжелых каторжных работ. Этот срок я отбывал сначала в тюрьме Мултан, потом в тюрьме Атток. Освободили меня 15 июня 1985 года.
Мне помогают племянники, потому что я все еще в черном списке. Но я продолжаю работать для ПНП. Пока я жив, я не оставлю Беназир Бхутто.
Рассказывает Первез Али Шах, сейчас старший вице-президент ПНП Синдха, тогда ведущий член ПНП Синдха; бывший издатель и главный редактор еженедельного журнала «Джавед».
24 марта 1981 года, когда я играл с сыновьями в крикет, к дому подъехала машина без номерных знаков, и люди в штатском приказали мне сесть в эту машину. Они назвались полицейскими, но ордера не предъявили.
До этого меня арестовывали трижды, впервые вместе с моим 62-летним отцом 1 октября 1977 года, в день, когда Зия впервые отменил выборы. Тогда машины и джипы с полицией подъехали к нашему дому в Хайрпуре во внутреннем Синдхе, где я баллотировался в члены провинциальной ассамблеи от ПНП. Полицейские сковали меня с отцом наручниками за руки и повели по улицам пешком, а машины двинулись следом. Народ с тротуаров с удивлением наблюдал за нашим продвижением по проезжей части под конвоем полиции. Сначала я не знал, куда деваться от стыда, накинул на наручники платок. Но потом заметил сочувствие на лицах людей и убрал платок. Двадцать пять суток мы с отцом провели в полицейском участке, спали там же, на полу, после чего какой-то армейский майор меня освободил, а отца приговорил к году заключения в суккурской тюрьме.
Через год, когда многим в Хайрпуре угрожал арест за призывы к освобождению председателя Бхутто, меня снова арестовали. На этот раз они не застали меня дома, устроили обыск и вторглись на женскую половину нашего дома, куда еще никогда не заходил ни один посторонний мужчина. Они опустошили шкафы, ящики столов и комодов, учинили настоящий погром. Схватили меня на свадьбе друга и упрятали в камеру размером семь на десять футов, в которой я стал двадцать первым узником. Обвинили меня в поджоге. Ни доказательств, ни свидетелей они не обнаружили, потому приговорили к году тюремного заключения за подстрекательство толпы на беспорядки.
